— Тебе следовало уйти, Георгос, — сказала она дрожащим голосом, как только они остались наедине. — Наверное, ты страшно устал.
— Свою усталость я как-нибудь переживу, Иви. А обещание есть обещание. — Он подтащил к кровати стул. — Дома я бы все равно не уснул. Как ты себя чувствуешь?
Ее голова поникла, демонстрируя покорность судьбе.
— Нормально, наверное.
— Не старайся быть храброй, солнышко. Если хочется плакать — плачь. Я не против. Мне самому впору заплакать.
— Тебе, Георгос? — На него взглянули ее удивленные глаза.
Вид у него, действительно был удрученный. И не просто удрученный, а какой-то взъерошенный. Ее взгляд медленно прошелся от помятой одежды до заросшего щетиной подбородка и покрасневших глаз.
— Я знаю, — устало сказал он и провел пятерней по всклокоченным волосам. — И выгляжу ужасно.
— Измученно ты выглядишь. Тебе, правда, надо ехать домой.
— Нет, — твердо сказал он, — я останусь. Установилось недолгое молчание. Иви прикрыла глаза. Ее не оставляло тяжелое чувство, что она каким-то образом предала Леонидаса. Может, ей надо было предупредить врача о болезни своей матери? О том, что она неспособна доносить ребенка до срока. Если бы она заранее об этом сказала, ничего бы не случилось, все можно было бы предотвратить. Иви тоненько и горестно заскулила.
— Надеюсь, ты не обвиняешь себя во всем, что случилось?
У Георгоса был строгий голос, и Иви быстро открыла глаза. Она не могла ни подтвердить, ни отрицать его предположение. Что она чувствовала? Вину? Отчаяние?
— Я поговорил с доктором, — продолжил Георгос, — он сказал, что так обычно и бывает, если что-то не ладится с развитием зародыша. Во время твоего последнего визита к нему у него возникли кое-какие подозрения, поэтому тебе и назначили ультразвуковое исследование, но говорить ничего не стали, чтобы тебя не пугать.
— Моя мать страдала хроническими выкидышами. — Иви выглядела совсем несчастной. — Может, и я такая же?
— Маловероятно.
— Но возможно. — Эта мысль приводила ее в ужас, потому что ей всегда хотелось иметь кучу детей.
— Не спеши с выводами, лучше потом спроси у врача.
— Хорошо, — вздохнула она и вновь погрузилась в унылое молчание.
— Расскажи мне о своей матери, Иви, — попросил Георгос немного погодя. — Я знаю о ней только то, что она умерла незадолго до того, как ты пришла жить к брату. Он говорил еще что-то насчет того, что отчим силой пытался заставить тебя стать его женой. Это правда?
Она кивнула.
— Он ведь тоже был итальянцем, отчим-то. Родного отца мама встретила, когда училась в школе. Он у них преподавал.
— Готов поспорить, что родителям мамы это не понравилось.
— Ее родители погибли при землетрясении в Италии. Ее отослали в Грецию к тетке и дяде. Видимо, она была немного бунтаркой, и они не смогли ее контролировать. Во всяком случае, через год после окончания школы она вышла замуж, а через девять месяцев после свадьбы родилась я. Кажется, при моем рождении с мамой что-то случилось, после меня у нее были два выкидыша, и врачи запретили ей рожать.
— Но она все равно пыталась?
— Уже не с моим отцом. Он скончался от сердечного приступа, и она вышла за его троюродного брата. Он-то и хотел сына. Бедная мама каждый год пыталась родить ребенка, и каждый год его теряла. Я спорила с отчимом, кричала, что он убьет маму.
Когда мне было шестнадцать, у мамы случился уже пятый выкидыш, мы с ним по-настоящему поругались. Он сказал, что женщины существуют для того, чтобы рожать бамбинос, и, если мать не может родить ему хоть одного, он найдет себе женщину помоложе, которая это сможет. И ни с того ни с сего он… он попытался меня… ну, ты понимаешь. Я его оттолкнула, схватила нож и сказала, что, если он еще хоть раз ко мне сунется, я его убью.
— Я сам бы с удовольствием убил этого ублюдка, — проворчал Георгос. — Больше он не лез?
— Нет, пока мама была жива и даже после он не пытался взять меня силой. Решил, что я выйду за него замуж. Когда я сказала, что лучше умру, он запер меня в спальне, заколотил досками окно и пообещал оставить меня без пищи и воды, пока я не одумаюсь.
— И что ты сделала?
— У меня ушла на это вся ночь, но мне удалось оторвать пару досок с окна. Я вылезла и побежала к Леонидасу — он жил в соседнем доме, ты знаешь.
— Да, знаю. И что сделал брат?
— Сказал, что я могу поселиться у него, пока не решу, как жить дальше.
— А отчим? Он ведь так этого не оставил!
— Налетел как ураган, вопил и стучал, но Леонидас вел себя просто великолепно. — Иви широко улыбнулась при этом воспоминании. — Взял старое ружье, которое даже не стреляло, и направил его прямо в голову отчима. И пригрозил, что расплющит его мозги, если он только раз осмелится подойти ко мне.
— Боже правый! Это Леонидас так сказал!
— Именно.
— О великая сила любви! — пробормотал Георгос. — И что же дальше было?
— Больше я его действительно не видела. Говорят, он куда-то уехал.
— Смею сказать, ты по нему не скучала.
— Да уж.
Георгос покачал головой.
— Никак не могу поверить: мой слабый нежный братец угрожает кому-то физической расправой!
Иви печально улыбнулась.
— Наверное, надо тебе сказать, что произошло, когда отчим ушел…
— Конечно скажи.
— Он потерял сознание. Мне пришлось втащить его в дом и положить в постель.
Кивок Георгоса был столь же сух, как и его голос.
— Вот это больше похоже на того Леонидаса, каким я его знал и любил.
Сердце Иви дрогнуло, она взглянула на Георгоса внезапно затуманившимися глазами.
— Ты ведь любил его, правда?
— Очень.
— И он тебя тоже, Георгос.
— Надеюсь, что так, Иви. Очень на это надеюсь.
— Он был необычным человеком.
— Очень необычным.
— И его уже нет, — тихо заплакала она. — И ребенка его нет. Это несправедливо, просто несправедливо.
— Жизнь к нему не была справедлива, — с усталым вздохом согласился Георгос.
— Я так любила его.
— Да… я знаю.
— И никогда его не забуду.
— Да… знаю.
Горестные нотки в его голосе растревожили ее совесть. Он ведь тоже, страдает. Нельзя так раскисать. Леонидасу бы это не понравилось. Он ненавидел безотрадность во всяком ее проявлении. И ненавидел ненависть, сожалея, что люди не могут просто любить друг друга уже за то, что они люди.
