«Г-н Луи Эжен Абрабанель, род. 13.04.1936 в Лакосте, Пров… в 18 лет поступил в А… та-та-та, та-та-та… Г-н А. — сотрудник надежный и старательный, всегда успешно справлявшийся со своими должностными обязанностями, что позволяет дать ему самые лучшие рекомендации. Его интерес к Вашей стране общеизвестен, а легкость, с какой он завязывает контакты, делает его живым и приятным в общении. Ранее служил на Дальнем Востоке».
Торлейв Смёр понимал, что подобные сведения почти сплошь лживы. Ни одного человека невозможно охарактеризовать таким образом, а если б это оказалось возможно, то было бы огромной трагедией.
Каждый человек многолик, и лиц у него не меньше, чем сочетаний звуков в музыке. Так же обстоит и с городами: идти по улице, философствовал Торлейв, откидываясь на спинку стула, идти по улице — значит идти по великому множеству улиц, которых не меньше, чем вдохов и выдохов… Правда, к Рейкьявику это не относится, заканчивал он эту мысль, каковая, возможно, воскреснет вновь в небольшом стихотворении. Торлейв оттачивал свое восприятие, как он выражался, и всматривался в этот город, пока не решивший, как ему выглядеть. Он видел старый аэродром. Самолеты и женщины — что может быть прекраснее!
Бросив взгляд на часы, Торлейв рассудил, что исландское государство не станет возражать, если на сегодня он закончит работу. Запер дверь, протер рукавом табличку, заложил руки за спину, осмотрелся, как предписывала инструкция, и зашагал в сторону дома.
С собственным «я» взаимоотношения у Торлейв Смёра были сложные: он был поставлен стеречь его как зеницу ока. И стерег — от войны, от пьянства и некрасивых придаточных предложений, от пожаров и насмешек, смотрел далеко и зорко, чтобы чужие державы не захватили его душу — царство, свободное от коррупции.
Если его спрашивали о самочувствии, он отвечал: увы! Хорошо он не чувствовал себя никогда и терпеливо докладывал собеседнику о состоянии здоровья в телесном и духовном мире. Для хорошего у него в запасе был десяток бесцветных слов, а вот для плохого, болезненного, хилого — богатейшая палитра. Он мог начать со своих ножных хворей и подробно описывать член за членом, мышцу за мышцей, все более ярко освещая лампой медицинских познаний каждый закоулок своего миниатюрного храма. Член Всеисландского объединения ипохондриков, он создал себе обширную сеть докторов и, если где кольнет, мог проконсультироваться как минимум у трех разных специалистов. И теперь, заметив его, я бросаюсь через улицу.
— Торлейв, Торлейв, иди сюда, помоги нам!
— А что стряслось?
— Этот тип, — я кивнул на сад, — не отдает мой мяч. Папин подарок. У меня нынче день рождения.
— Поздравляю. Но ведь этот-то… он французский посол.
— Он забрал мяч, Торлейв.
Со спортом Торлейв был не в ладах, с тех пор как однажды получил в лоб шариком от пинг-понга.
— Вон тот мяч? Который у посла в руках?
— А ты видишь еще какой-то?
— А девчонка почему ревет?
— Селедкой получила.
— Селедкой, которую ты, — он огляделся и остановил взгляд на корзине Свалы, — позаимствовал у Свалы и бросил в нее? Ладно, посмотрю, что тут можно сделать. — Торлейв откашлялся, снял перчатки. — Вы, ребята, отойдите подальше. Мне придется говорить по-французски. Может, он вас просто не понял.
Польщенные, мы стали полукругом у него за спиной. Торлейв начал:
— Mon cher Monsieur l’Ambassadeur![26]— (Далее я беру на себя смелость изложить его речь на нашем родном языке.) — Эти дети, хорошо мне знакомые, через мое посредство выражают просьбу получить назад мяч, который вы, господин посол, держите в руках, ибо он получен вот этим мальчиком от отца в подарок на день рождения. — Торлейв положил руку мне на голову, подвел к калитке. — Поклонись.
Я поклонился. Но не успел поднять голову, как уже услышал ответ:
— Non. Cette balle est la propriété de l’Etat français.
— Mais, mon cher Monsieur…[27]
— Non.
В Исландии — так мне всегда казалось — детей уважают, независимо от того, родились ли они в браке или нет. Дети — наша аристократия, другой мы не имеем. В меру своих возможностей дети участвуют в жизни общества. Поэтому я уже в восемь лет, когда семья, у которой я жил летом в Исафьёрдюре, приобрела картофелекопалку на конной тяге, осознал, что такое «безработица». Печальное было лето для нас, оставшихся не у дел. И теперь, стало быть, я — от имени собравшейся исландской ребятни — кричу:
— Ты вор! Ворюга!
Это восклицание Торлейв переводить отказался. Дочка посла показала мне язык, она-то поняла и, наверно, с удовольствием подобрала бы с дорожки селедку и запустила в меня, но не иначе как боялась своего недоумка-папаши. Торлейв опять положил руку на мое плечо и произнес поразительные слова:
— Возможно, это окажется заковыристым юридическим казусом. Думаю, нам пока лучше уйти.
~~~
До сих пор у отца были хорошие отношения с иностранными державами. Но в тот вечер с необычайно мягким ветерком, когда я оставил растущую толпу ребят, которые, шмыгая носом и разинув рот, постарались, чтобы исландское изумление обрело физиономию, я осознал, что все изменилось.
Мне известно, что по большей части я состою из воды, и, когда я увидел отца, все мое существо словно бы хлынуло наружу потоками слез. На отца было страшно смотреть: лицо сизое, налитое кровью. Он показал на свой кадык и беспомощно махнул рукой.
— Он забрал мяч, — всхлипнул я. — Мяч случайно приземлился там, за оградой, а он пришел и сказал «non»…
Отец поднял брови, превратившиеся в два вопросительных знака: кто? где?
— Французский посол. Потом пришел Торлейв Смёр и говорил с ним по-французски, а он все время твердил «non», стоял на крыльце с этой противной девчонкой, Жюльеттой, она даже «р» не выговаривает, ну почему, почему люди так поступают?
Сперва отец несколько опешил.
Потом рассердился. Жестом велел мне подойти к книжному стеллажу и вести пальцем вдоль полок, пока не сделал знак остановиться; я вытащил книгу и перелистывал страницы, пока он не сказал «стоп!», тогда я прочитал: «Психопат постоянно находится в состоянии агрессии, что выражается в ведении борьбы за престиж и власть и на нормальных людей действует парализующе. Опасаясь обнаружить собственные слабости, психопаты препятствуют всякой коммуникации по поводу деликатных человеческих проблем, прежде всего сексуальных…»
Он одобрительно хлопнул по статье, и по его лицу разлилось выражение печали…
Засим последовала целая полоса, когда отец считал слово «барбитураты» самым прекрасным в исландском языке. Дни обулись в войлочные туфли. Женщины уже не кидались на его прежде электрифицированное ограждение, ток был отключен. То же, что от отца уцелело, приступило к чтению трудов о запеканках и экзотических десертах. А в промежутках он «разбирал книги».
