Мы сели в два темных лимузина, оставив слуг разгружать яхту, что было делом нелегким, потому что поднялся ветер. Однако свои чемоданы мы получили, и я сидел во втором лимузине, в который их все сложили. Ландшафт немного напомнил мне Grand Corniche с бьющимися о берег волнами и раскачивающимися под порывами ветра пальмами. Потом была темная извилистая лента дороги через пустыню. Я забылся беспокойным сном, убаюканный шумом мотора и ощущением, что у времени ничего не вывихнуто, все эпохи связаны воедино.
Все это я пишу несколькими днями позже на затененном балконе, выходящем на Нил, гладкий, как лезвие бритвы, у самого края сада; стоит адская жара, и я обливаюсь потом, пока делаю свои записи. Запястье прилипает к бумаге, до того я весь покрыт липким потом, приходится подкладывать промокашку, чтобы бумага оставалась чистой. Однако я счастлив. Передо мной открылся новый мир. Мне повезло. Я испытывал жуткий страх перед принцессой — был уверен, что она сразу же догадалась о моих пороках. Но она взяла мою руку и долго держала ее, внимательно глядя мне в глаза, причем с такой сосредоточенностью, как будто слушала священную музыку. Потом с облегчением вздохнула и отпустила меня со словами:
— Он нам подходит!
Принц хмыкнул:
— Она никогда мне не доверяет.
Так что теперь все в порядке! Что еще надо? У меня вновь появилась уверенность в себе, и я понял, что удачно сдал экзамен на довольно странную должность английского секретаря принца. Приятно ведь чувствовать себя членом семьи — мое воспитание не приучило меня к теплым семейным отношениям. Да и обязанности мои не очень обременительны; приходится, правда, много заниматься корреспонденцией, но с этой работой легко управиться в утренние часы. Оставались светские обязанности — они пугали меня, однако и в этом ко мне отнеслись с большим вниманием. Меня никто не заставлял разносить лепешки на английских чаепитиях принцессы. Но я делаю это. Здешний старичок-портной заполнил целый шкаф отлично сшитыми для меня новенькими шелковыми костюмами.
Городской дом принца (у него с принцессой есть еще дворец в Розетте и летняя вилла в Гелване) не очень похож на замок. Размерами он примерно с охотничий домик средневекового принца с большими прилегающими территориями, нечто вроде загородного поместья набоба. Частично дом пришлось укреплять, чтобы сохранить для нормального существования, а частично его предоставили своей судьбе, и он вернулся к своему первичному состоянию — нечто черное и липкое, из чего как будто произошло все в Египте. В одном крыле полно огороженных коридоров, потому что полы в них изъедены термитами. Обстановка скромнее, чем в том дворце, куда мы прибыли, и все покрыто тонким слоем пыли: украшения, мебель, зеркала, всё, но совсем тонким слоем, словно парик пудрой. Время, отсутствие заботы и влажность изменили четкие контуры вещей. И однако при этом качество картин, безделушек, статуэток — отменное. Сразу чувствовалось, что они тут не просто так, что их выбирали, любили, лелеяли за их эстетические достоинства. Пусть они совсем разные и не соответствуют друг другу по стилю, но сосуществуют гармонично, в неразделимом несогласии. В целом дом очень приятный, и там приятно пахнет. Полно потрясающих кошек. Вот только диссонансом звучали павлиньи крики, от которых невольно подскакиваешь на месте. От Нила исходил запах старости, печали и разочарования, он порою зелен, как окислившаяся медь, но всегда остается самим собой, не похожим ни на одну другую реку в мире. Перед рассветом я увидел рыбака, молча стоявшего на берегу, словно он ждал появления солнца; и когда оно явило себя, ожил весь мир насекомых, загудевших, замельтешивших в теплых лучах, высушивших последние клочья тумана над гладью реки. Рыбак набрал в рот воды и выплюнул ее — мелкие брызги заиграли под солнцем своим разноцветьем, будто призмы.
Утром я услышал стоны, доносившиеся снаружи, а также удары и ругань; я спросил у принцессы, что там такое, и она с обычной своей деликатностью сообщила, что это Сайд, их юный мажордом, получает, как она выразилась, «поучительные шлепки» за какую-то провинность.
— Ах, — вмешался ее супруг, — вы, несомненно, помните, что царским скипетром в Египте всегда был прут. А что касается наших слуг, то нет другой возможности сражаться с их прогрессирующей забывчивостью, которая постепенно переходит всякие границы, и тогда они перестают вообще что-нибудь помнить. Поэтому, когда они обо всем забывают, всё бьют, наступает время по-доброму напомнить им об их обязанностях. Это случается примерно раз в полгода. Завтра увидите, что Сайд стал совсем другим. Сегодня он будет хандрить, потому что его достоинству нанесен урон, а завтра…
— И своих секретарей — их вы тоже «шлепаете»?
Принцесса захлопала в ладоши и прощебетала:
— Я же сказала тебе, что он нам подходит.
Принц поднял одну бровь.
— Для секретарей у нас есть кое-что похуже!
Секретарь я не единственный — есть еще несколько, у каждого своя сфера деятельности, однако все они исчезают к концу дня, тогда как я остаюсь обедать en famille,[46]а потом ухожу совсем один в предоставленные мне великолепные апартаменты. Тут все не так, как дома, и очень любопытно, так что я ни на мгновение не устаю от насыщенной жизни почетного атташе. Однако мне всегда нравилось уединение, и я с удовольствием несколько вечеров в неделю пишу письма или заметки, как эти спорадические комментарии на полях истории. В эти моменты мне кажется, будто я отрезан от остального мира, чуть ли не от всего остального человечества. Египет похож на фриз великолепной расцветки, по которому мы передвигаемся с немыслимой легкостью, будто так оно и должно быть. Страна объявила нейтралитет, и города стали «открытыми городами» — мерцающие бассейны хрустального света по вечерам, душные базары и улицы, заполненные машинами в дневные часы, яркие витрины магазинов и потрясающие мечети — пародия на истинный мусульманский рай. Мы читаем о затемнениях — они везде, ну а в Городе Мертвых можно читать газету и при луне, когда она полная. Я чувствую себя одновременно довольным и брошенным, торжествующим и отчаявшимся. Мир отрезан, остался только этот освещенный, окруженный пустынями город, где ни в чем нет недостатка. Надолго ли? Никому не хватает храбрости думать об этом.
Многие почтовые пункты разрушены, и приходится пользоваться новыми услугами — авиапочтой; я запасся множеством конвертов, но куда их посылать? Ко времени, когда они доберутся до цели, может, и Англии уже не будет? Всеобщий упадок духа властвует над этой преисподней страхов и дурных предчувствий — то же самое я говорю моим хозяевам. Они начинают осознавать всю глубину своей привязанности к туманному острову, на котором провели так много счастливых летних сезонов, ненавидя англичан. Да и к Франции тоже. «Франция, halas!»[47]На арабском звучит печальнее и решительнее, напоминает опрокинутую статую. В этом есть намек на унылые Aman-Aman (увы-увы) песни, которые передают по радио в молчаливых кафе в исполнении Умы Калсум, соловья из Танты… Полагаю, kaput это перевод halas?
