— Ты прав, — кивнул Боб. — Это и называется «самолюбие». Без него далеко не уйдешь. С другой стороны, как ты думаешь, сколько писателей в Америке, не говоря уж о целом мире, считают, что заслужили место под солнцем? Знаешь, сколько ко мне — только ко мне! — каждый день приходит рукописей?
— Несколько тысяч?
— О писателях-страдальцах я знаю все. — Боб встал и потянулся. — Сам таким был.
— Слушай, так нечестно. — Меня достало притворное сочувствие. — Ты же не был писателем. Ты…
— Не в том дело, Эван. Я говорю о том, что прекрасно все понимаю. Я все время с такими, как ты, общаюсь. С чего ты решил, что ты какой-то особенный?
— С чего я решил, что лишь мне не повезло? Ну, так не бывает. Поражение случается в тысячу раз чаще, чем успех. В сущности, что вообще такое «поражение»?
— Ты меня спрашиваешь? — усмехнулся Боб.
— Поражение — самый сильный зверь в джунглях, — почти выкрикнул я и тут же устыдился своей метафоры. — Поражение — эдакий всемогущий тараканище. Оно неизбежно, я точно знаю. Но разве я его заслужил? Разве у меня нет таланта? Неужели я всего-навсего неудачник, а все мои творческие потуги — лишнее доказательство моей тупости? Неужели я сглупил? Зря похитил тебя, Роберт Партноу, пошел по стопам тунеядцев-социопатов? Я задаю себе много вопросов. Часто ли? Да все время.
Мои слова обрушились лавиной, и я немедленно пожалел о своей горячности. Боб глядел на меня, приподняв брови, с той стороны решетки. Кажется, я проговорился. Может, лучше сменить тему, перевести разговор на психологию пленника?
— Боб, знаешь, что ты никогда не говорил? Ни разу.
— Что?
— Ты не просил тебя отпустить. Останови машину, выпусти меня!
— Я был за рулем.
— О чем и речь, Боб. Ты облегчил мне жизнь — мне, полному профану в этом деле. И даже не просил тебя отпустить. Ну не странно ли?
— Ты о чем?
— Хотя один раз было, — продолжал я. — Ты как-то раз заговорил…
— Ах, вот почему я до сих пор здесь. — Боб нахмурился и покачался на каблуках, всем своим видом изображая внезапное озарение.
— Я не имею в виду, что ты хочешь остаться.
— Я что, письменное заявление должен подать? — поинтересовался Партноу. — Неужели сработает? Неужели…
— Не злись, Боб. Я просто спросил. Странным мне это показалось, вот и все.
— Не знаю, — отвечал я по телефону. — Никто в голову не приходит.
— Кто-нибудь, кого ты в жизни поцеловать не сможешь, — продолжала Промис. — Конечно, у тебя есть я, но как насчет…
— Как насчет Николь Кидман? Пойдет?
— Она тебе нравится?
— А не должна?
— Я просто спросила. Ну ладно, представь себе: вот ты приходишь в ресторанчик, а между столиками идет Николь Кидман. Тянется за соусом — да хоть за «Тысячей островов», — случайно роняет бутылку, соус разливается прямо тебе на ботинки. Николь извиняется, вынимает из сумочки платок и вытирает твою обувь. Потом приглашает тебя выпить кофе. Вы идете в клуб, болтаете. Она предлагает встретиться еще раз.
— Так не бывает, — напомнил я.
— Бывает, — возразила Промис. — Бывает, в том-то и дело. Она хочет снова с тобой встретиться.
— Встретиться? Снова? С какой стати?
— Ну, предположим, у Николь романтический настрой. И она хочет снова с тобой встретиться, хотя…
— Хотя у меня есть ты.
— Вот именно, — подытожила Промис. — Так что ты будешь делать?
— Ллойд?
— Нет, — покачал головой Боб. — Клаудиа.
— Почему?
— Эван, ты был женат?
— Нет. — Мне стало интересно, серьезно ли Партноу задавал этот вопрос.
— Она как бы стабилизирует мою жизнь. Дает мне силы.
— Ты боишься смерти?
— Тебя я особенно не боюсь, если ты это имеешь в виду. Хотя, может, и зря. Да кого я обманываю? Может, ты мне мозги уже промыл.
— Нет, — снова сказал я.
Интересно, каково было бы промыть мозги самому себе: это как взять шланг и вымыть пса, который шлялся неизвестно где, а потом вернулся.
— Понятия не имею, что ты будешь делать. Но даже если убьешь меня — плевать.
— Я выкинул пистолет.
— Ладно. В смысле, то ли выкинул, то ли нет…
— Выкинул, — заверил я. — Разве он в последнее время попадался тебе на глаза?
— Я только раз его и видел, — ответил Боб. — Один раз. Но это еще ничего не значит.
Каждые несколько дней в новостях проскакивал сюжет о похищении Боба. Меня там не упоминали. В каждой статье печатали фотографию Партноу, частенько ту же самую, которую я в свое время вырезал из журнала. Иногда печатали цветной снимок — розовощекий жизнерадостный Боб, которого так любит жена, любит, даже узнав про его гомосексуальные наклонности. Пару раз я замечал, как мой пленник тихонько ухмыляется, глядя на эту фотографию.
Количество статей со временем только росло. Было легко представить себе репортеров: вот они куда-то звонят, сочиняют заголовки, сопоставляют факты, а в отсутствие фактов их додумывают. В подобных обстоятельствах слухов было не избежать. «Нью-Йорк обсервер» подробно описал реакцию конкурентных издательств с менее завидным списком авторов. Некоторые коллеги Боба, не для записи, правда, признались, что предчувствовали кризис, и отметили, что в свете последних происшествий стало ясно, насколько литературный профессионализм растерял былой блеск. В свою очередь, автор статьи в «Ньюсуик» сделал шаг назад и настаивал на связи между похищением и сексуальной ориентацией Боба.
Я обратил внимание, что с ростом известности Боба сам стал еще более незаметным: мне не было места в этой истории, не было места среди тех, кто любил Боба, скучал по нему, молился о его возвращении. Партноу постепенно стал объектом сочувствия. Даже полиция, похоже, уверилась, что похищение было проявлением гнева отвергнутого писателя.
Но кто же этот писатель?
* * *
— Ты сейчас что-нибудь пишешь, Эван?
Я стоял по свою сторону заграждения и радовался, что Боб наконец-то вновь на беговой дорожке.
— Что? — Я тупо смотрел в экран телевизора — для разнообразия выключенного. — Вот так гром среди ясного неба. С чего ты спрашиваешь?
— Просто интересно. — Боб потянулся и увеличил скорость дорожки.
— И давно тебе интересно? В такие минуты у меня начинала кружиться готова, захватывало дух и в то же время было страшно. В такие минуты я не мог лгать. Боб промолчал и продолжил шагать на дорожке. Неужели он догадался? Или действительно был таким легковерным, каким я хотел бы его видеть? А что, если он видел меня насквозь, и ни одна моя тайна не могла ускользнуть от его недремлющего ока?
