— А что я сделала? Она первая начала, — отвечаю я.
— Начала что? — зло спрашивает он.
— Быть с тобой, — шепчу я по слогам.
— Да ты понимаешь, что ты — сумасшедшая маньячка? — бросает он острые, истеричные фразы.
— Я защищаю то, что принадлежит мне.
— Эта бедняжка пришла ко мне в слезах, говоря, что ты оставила угрожающее послание над дверями магазина! Ты совсем сбрендила! — продолжает он.
— А! Вот! Она! Пришла! К тебе! — восклицаю я разъяренно. — Она и ко мне приходила, знаешь?
— Когда? — удивленно спрашивает он.
— Сначала скажи мне, трахался ли ты с ней. Или еще проще: скажи мне, любишь ты ее или нет, — спрашиваю я, уткнув ему палец в грудь.
— Шлюха! Ничего не было, да и с какой стати я должен тебе об этом говорить? — Он в отчаянии обнимает меня. — Почему ты продолжаешь причинять себе боль? Почему ты считаешь, что она что-то для меня значит?
Я вырываюсь и смотрю ему в глаза.
— Я это чувствую, — говорю я шепотом.
Проходит какое-то время в молчании и полном бессилии, потом он спрашивает:
— И когда же она приходила?
— Она ушла незадолго до тебя. Она вылетела в окно, — я показываю на окно.
— Какого ху… — восклицает он.
— Мудак. Я ее не убила. Она пришла в другой форме. Но я ее узнала. Она хотела развести меня, проститутка, но у нее ничего не вышло, — говорю я с гордостью.
Он трясет головой и выбегает из комнаты. Без единого слова.
Страх теперь ходит со мной рука об руку, и нет в мире такого места, где моя дрожь унимается. Я дрожу сейчас, когда пишу, дрожу, когда ем, дрожу, когда по моему телу бежит вода, дрожу, когда смотрю на него, дрожу, когда смотрю на небо, дрожу, когда стаи птиц создают разные рисунки и контуры в небе Рима. Я часами смотрю на них в окно, на их пируэты, как они летят то влево, то вправо, рисуют круги, летят, как тайфун, кажутся крошечными родинками, а потом летят вниз — вниз, до крон деревьев.
Я боюсь. Боюсь, когда вибрирует все в мире, в воздухе, дрожу, потому что знаю, что снаружи еще есть жизнь, а я не знаю, как жить этой жизнью.
Мне необходимо видеть жизнь, которая у меня внутри, — темную жизнь, отличающуюся от других, я должна жить внутри себя, потому что там никто не сможет заставить меня жить. Я надеялась, что он сможет, что он не бросит меня умирающей изо дня в день. Но именно это он и делает, он убивает меня короткими, рассчитанными, хорошо продуманными ударами.
34
Я лежу на животе, уткнув лицо в подушку, руки за головой, и начинаю медленно заплетать волосы в косы.
«Понедельнище, вторнище, средище, четвержище…» — бормочу я.
Я заплетаю их медленно и аккуратно, держа в руках тончайшие пряди волос.
Я думаю, что, если я это сделаю до того, как это сделает она, со мной ничего не случится.
Мое тело выгнуто, руки напряжены из-за позы, в которой я лежу, как паук, за путавшийся в собственной паутине.
Я заплетаю косичку и чувствую, какая она гладкая, тугая и маленькая.
Я говорю, что так я не причиню себе боли.
Но тут же думаю о нем и понимаю, что он тоже в опасности.
А если стрекоза придет сегодня ночью заплести его волосы? С этого момента он будет связан с ней навсегда, и я не смогу вернуть его, даже если я разрежу себя на крошечные кусочки и лягу ему под ноги.
Так что ночью, сегодня ночью, я пристроюсь к нему, и когда он закроет глаза, я аккуратно, бесшумно заплету его волосы.
И он будет в безопасности. Мы будем в безопасности.
35
Как только мне подрезали крылья и глаза затуманились до того, что ослепли, его отсутствие стало невыносимым.
Сегодня я проглотила ее одним махом, потому что только ею я могу питаться, потому что больше ничто не может меня накормить, кроме человеческого существа. Мне нужно мясо женщины, ядовитой, ужасной женщины, женщины-стрекозы.
Я что-то другое, более темное.
Я невесомый туман, ужасный ветер, бьющийся в рамы, я жалкая ревность-убийца, я любовь, которую потеряла и больше не найду. Я клубок воспоминаний и радостей, который начал разлагаться и превращаться в перегной от моих наваждений.
Я огромная растянутая простыня, белая, на которой отражаются образы моей истории любви, и каждое воспоминание причиняет боль и страх. Я не хочу искажать реальность, но это мой необъяснимый инстинкт — сделать жизнь сложной и грубой. В его лице я вижу только ложь, нетерпение, неприятие. Я не смогу больше представить его счастливым.
Я летучая мышь, и я только что съела стрекозу. Мы остались с ней вместе надолго под стеклянным колоколом, который наше дыхание сделало невидимым. Она порвала мое крыло, и я слизывала кровь, мой маленький красный язычок вылечил рану, а потом мои острые зубы стали кусать ее лицо и съели ее. Ее тело еще вибрировало, ты должна была это видеть, мама. Ее тело без головы продолжало двигаться, и кровь еще вытекала из артерий. Это был прекрасный спектакль, колокол из стекла был забрызган кровью, которую я слизывала, торжествуя победу.
Я разрушила свой дом и разбросала воспоминания. Мои антенны стали слишком слабыми, глаза — почти слепыми. Я глотаю все, что встречу на своем пути, и мне все равно, если я проглочу и его.
У меня больше не осталось времени вспоминать, восстанавливать себя. Потому что сейчас, я уверена, ничто больше не является плодом моей фантазии и моего страха.
Теперь все реально, ощутимо.
Если мои кошмары снова расцветут, теперь я не испугаюсь, я знаю, что они хотят мне помочь. Они здесь, чтобы я жила безмятежно или, наоборот, всю оставшуюся жизнь находилась в пропасти.
Для меня одно стоит другого. Если его нет, эти две судьбы весят одинаково.
36
Я слышу его шаги, они остановились перед дверью, молчат, размышляют, потом поворачиваются и удаляются, оставляя меня одну. Моя постель никогда не была такой широкой и печальной, никогда не была такой глубокой и опасно удобной. Я уже чувствую, как его кожа скользит по моей, как его слезы смешиваются с моими, и мы испытываем единое чувство, да, единое чувство, потому что ничто из того, что случилось, не является реальным. Он пишет что-то, я поворачиваюсь к столу, мои глаза в моем сердце, я чувствую себя крошечным муравьем, потерянным в этой ужасной огромной постели. Я хочу быть еще меньше, хочу стать прозрачной. Хочу, чтобы он меня раздавил. Я с трудом пытаюсь найти тепло в краю пухового одеяла, и кончики пальцев чувствуют, как оно рвется. Мое тело — это просто кусок плоти, лишенный крови, брошенный в морозильную камеру; он ждет, чтобы кто-нибудь купил его, приготовил, сожрал. Существует только мое тело, и оно выдуманное.
