В церкви было жарко и торжественно, все что-то бормотали, а снаружи кричали петухи.
Вечером в перерыве между конами я сказал отцу де Воссу:
— Я отменяю уроки.
— Хорошая идея.
Точно так же он ответил, когда я эти уроки начинал.
— Буду лучше делать кирпичи для новой кухни.
— Пожалуйста, если хотите. — Он улыбнулся, но не исключено, что не мне, а раскладу, который достался ему на новый кон. — Хорошая идея.
— Может, отец Тушет тоже захочет поработать?
Тот испуганно схватился за требник.
— Я занят, я крещу, — быстро сказал он. — Все как один повадились креститься.
— Тогда мне помогут больные.
— Pepani, bambo! — воскликнул брат Пит. «Простите, отец!»
— Ничего не поделаешь, — произнес отец де Восс. Говорил он уже об игре. Прибрал последнюю взятку и начал пересчитывать лежавшие перед ним карты. Трогательные радости. Мои слова для него ровным счетом ничего не значили. Он был счастлив.
— И кухню, и кирпичи придумал отец Легранд, — сказал он и снова улыбнулся. — Его перевели в Базуто.
Наутро около кухни не было ни одного африканца. В пестрой тени худосочных деревьев едва начатое строение выглядело как руины, оставшиеся от никчемных британских укреплений военных времен. Около часа я таскал и складывал кирпичи, а затем принялся месить в яме раствор. Подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня пялятся несколько оборванных африканцев. Они появились бесшумно, буквально возникли из ничего и сидели теперь на корточках возле ямы, бормоча себе под нос, но со мной никто не заговаривал. Я же продолжал класть стену: раствор — кирпич — раствор.
— Вы хотите помочь?
Спросил я всех, но ответа не последовало. Тогда я повторил вопрос, употребив слово iwe, самое панибратское «вы» на местном наречии.
Они фыркнули, словно я дружески пихнул их локтем в бок.
— Деньги заплатите, — сказал один из них по-английски.
— Ndalama, — сказал другой. «Наличными».
Я предпочел не отвечать и неутомимо клал кирпичи. Мужчины тихонько переговаривались: похоже, обсуждали, не стоит ли мне все-таки подсобить.
— Это ваша кухня, не моя, — сказал я.
— Тогда зачем строите?
— Хочу вам помочь.
— Ваше дело. — Говоривший по-английски пожал плечами.
— Mzungus любят помогать, — сказал третий, самый старый.
Вскоре они ушли, просто молча исчезли; там, где они сидели, на белой пыли остались темные от пота вмятины.
Я рассердился, но продолжал упрямо возводить стену. Прозвонил колокол на обед, а я все работал. Однако обрадовался, когда появилась Пташка с миской nsima с бобами и чашкой чая. Пташка была мне нужна в качестве свидетеля.
— Отец Легранд был бы счастлив, что вы тут работаете. — На ней была длинная синяя юбка и мягкая матерчатая шляпа с отогнутыми полями.
— Жаль, помощи никто не предлагает, — заметил я.
Улыбнувшись, она взглянула в сторону деревни, где обитали прокаженные.
— Они ленивы. Ни в какую не хотят работать. Им на все наплевать. Мы же все за них делаем.
Меня потрясла ее грубая прямота. А еще — ее здоровое, уверенное лицо.
— Притворяются больными, — продолжала она, — а сами смеются над нами у нас за спиной. И хамят напропалую. А останься они одни — перемрут как мухи или перережут друг друга. Дороги на родину им нет, их не примут.
Она смотрела на меня с вызывающей усмешкой, видно, страшно хотела меня шокировать.
— За миской и чашкой кого-нибудь пришлю. — Она подобрала юбку, чтобы подол не волочился по земле, и направилась к амбулатории. Я остался стоять в полнейшем смятении.
От ее слов во мне поднялась волна физического к ней отвращения. «Мерзость», — повторял я шепотом, глядя ей вслед, выискивая изъяны в ее походке, в нелепой шляпке, в торчащих острых локтях, в неровном колыхании юбки.
Африканцы в тот день так и не вернулись. Я трудился до сумерек, пока не зазудели комары, а потом пошел в обитель на ужин. Я так устал, что не мог ни играть в карты, ни читать, и лег, когда священники еще бодрствовали.
Следующий день я провел точно так же. Пташка снова принесла мне еду и снова сказала:
— Ну, и где они? Дрыхнут по домам, а вы работаете.
— Я делаю это для себя. Никто не неволил.
Она все стояла и наблюдала. Я принялся есть.
— Отчего вы не присядете?
— Пыльно. — Она улыбнулась.
— Вы больше не носите монашеские одежды?
— Могу снова надеть. Хотите?
И, хохоча, ушла. Может, она мне неприятна потому, что произносит вслух то, о чем я думаю про себя? Ведь по сути я невзлюбил здешних африканцев именно за лень и грубость, о которых она говорила без стеснения.
Я продолжал строить кухню. Начинал сразу после завтрака и работал без перерыва, пока Пташка не приносила бобы и nsima; потом снова работал, до сумерек. Они были коротки, и в обитель я приходил уже в темноте, по тонувшей в ночи тропинке, определяя путь по свету из окон.
Я думал: мне нравится это место, потому что никто тут меня не знает.
В пятницу на той же неделе я шел домой через деревню. Сгущалась темнота: смесь ночи с пылью, приправленная запахами грязи и керосина из ламп. Вдруг раздался вскрик, оханье, стон. Звуки страданья доносились из открытого окошка мазанной глиной хижины. Может, муж бьет или душит жену? Насилие в стенах родного дома было тут делом вполне рядовым. Внезапные вспышки жестокости — просто иная ипостась сексуальных игрищ прокаженных.
Я решительно переступил порог, но, увидев двух женщин — одна из них была монахиня, — стоявших на коленях у расстеленного на полу матраца, а третью, африканку, распростертую на этом матраце в корчах, остановился. Керосиновая лампа освещала середину комнаты и женщин, а все вокруг терялось во мгле, такой густой, что я мог без опаски затаиться и подсмотреть, что будет дальше.
Лежавшая снова вскрикнула, и по ее частым, судорожным вдохам, по обнаженной глыбе живота я понял, что она рожает.
Монахиня и повитуха-африканка тихонько говорили с роженицей, причем монахиня крепко держала ее ноги, а африканка, успокаивая, поглаживала руку, и я вдруг заметил, что рука эта изуродована болезнью. Рожала прокаженная.
Роды мне доводилось видеть только в кино; и я всегда находил эти кадры мучительными: вопли, истерика, торчащие колени, раздвинутые ноги, искаженное схватками лицо роженицы. Но здесь все было иначе, приглушенно: тяжкое короткое дыхание, мягкие уговоры повитух. И после еще одного тихого, глухого вскрика желтый свет лампы упал на ребенка.
— Mwana, — сказала монахиня. «Мальчик.»
