Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года…
За мартом пришел апрель. Что может быть лучше апреля? Проклюнулась нежная, незапыленная, весенняя зелень — клейкие, свернутые в трубочки крохотные листочки выглянули из почек. А небо… Какое высокое, чистое небо в апреле…
— Увидимся завтра?
— Ты же знаешь, я не отхожу от стола: скоро у меня выпускные. И у тебя, кстати, тоже.
— Ну и что?
— Давай после контрольной, как договаривались.
— Твоей?
— Димка, ты сумасшедший! Моя контрольная — как раз накануне вашей, городской, — сочинения!
— Ну и что?
— Заладил — что да что. Ты ведь, кажется, собираешься на филфак? Разве можно быть таким легкомысленным?
В голосе Лены строгие, учительские нотки. Она не понимает, она осуждает Диму.
— Ладно, — покорно вздыхает он. — Значит, после седьмого. Звонить, я надеюсь, не запрещается?
— Звони, конечно, — улыбается в трубку Лена. — И не вздумай, пожалуйста, обижаться!
— Да я и не обижаюсь, — грустно говорит Дима и неохотно вешает трубку.
Все правильно. Лена права, как всегда. Отчего же так муторно на душе? И стихи пишутся какие-то странные, дурные, почти неприличные:
И тонких рук рельеф надломленный
Вокруг неразвитой груди.
И я, горячей кровью вскормленный,
Теряю голову почти.
«Почти» — точно для рифмы, а значит, стихи плохие. Нужно взять себя в руки и заниматься. Это сейчас самое главное, от этого зависит, может, судьба. А любовь? Она разве не главное? От нее тоже зависит судьба. Но сейчас она мешает нормальному течению жизни. А когда не мешает? Судя по литературе, мешает всегда. Так что тогда — не любить?
Ты вся — людских несчастий памятник
И даль изменчивых морей.
Я жду тебя, как чуда праведник,
Как ждет прощения злодей.
— Костя, ты очень занят?
— Как все и всегда. А что?
— Я бы к тебе приехал.
— Валяй!
— Так ведь ты занят.
— Ну и что? Дружбу пока что не отменили, хотя, говорят, сие — рудимент ежечасно проклинаемого социализма. — Костя смеется. — Помнишь, как говаривал Михаил Светлов, когда друзья возмущались, что он звонит по ночам?
— Нет, — тоже смеется Дима, хотя не знает еще, в чем дело.
— Он говорил: «Дружба — понятие круглосуточное», и они смирялись. Так что — приезжай.
Московские кухни… О них до сих пор вздыхает старшее поколение, и Дима это поколение понимает… В доме у Кости уютно, тепло, родители, отужинав, удалились в гостиную — смотреть очередной сериал.
— Ну что, — смеется Дима, — телевизор одержал большую творческую победу?
— Да мне он даром не нужен, — презрительно фыркает Костя. — Но польза от него, дурака, как видишь, имеется: нам предоставлено все жизненное пространство. — Широким жестом он обводит руками крохотную кухню. — Ну, рассказывай, как ты там?
— Слушай, может, я шизофреник? — сразу берет быка за рога Дима. — Какое-то жуткое раздвоение… В моей жизни главное — Лена…
Он рассказывает все как есть, выворачивая перед другом свою истерзанную душу. Костя сочувственно слушает, испытывая даже некую гордость: к нему обращаются как к эксперту. А как же! Ведь он «бойфренд» независимой, самолюбивой Насти, и у них, слава богу, не только духовная близость. Отчалят на дачу предки — он будет оставаться у нее до утра. Во всяком случае, так они с Настей планируют.
— Все ясно, старик, — говорит он, когда Дима, высказавшись, наконец умолкает. — Любые отношения должны развиваться, а вы все топчетесь на пятачке платонической дружбы.
— Вот и Танька так говорит, — успевает вставить фразу Дима.
— Танька твоя — та еще девка, — морщится Костя. — Но тут она, к несчастью, права. И кто же, как не мужчина, должен сделать первый, решительный шаг?
Диме лестно, что его назвали мужчиной, но прикоснуться к Лене… Невозможно даже представить… И — где? Как? Он не знает, не знает, не знает!
— Ну, приходите сюда, — подумав, решает Костя. — А я отвалю часа на два, подышу свежим воздухом.
— Но как я скажу? — в отчаянии восклицает Дима. — Ей ведь и в голову не приходит…
— Ты уверен? — мудро прищуривается Костя. — Откуда ты знаешь, что она чувствует? Вы ведь целуетесь?
— Да, конечно.
— Так двигай дальше — вперед и выше! Но лучше — ниже.
— Долго думал? — укоризненно смотрит на него Дима.
— Совсем не думал, — кается Костя. — Прости, старик: дурацкая шутка.
— Почитать, что я написал вчера? — не слушает его Дима. — Еще не отделано — так, черновое.
Он явно волнуется.
— Давай! — охотно соглашается Костя.
— Начало смятое, буду еще работать, конца пока нет. Но есть середина:
И заломив запястья тонкие,
Слегка раскачивая стан,
Из глаз туманных искры звонкие
Роняешь в пьяный океан.
И вижу: пепельными змеями
Разметена твоя коса…
Так в ураган летят над реями
Разорванные паруса.
— Здорово, — одобряет Костя. — Но ведь у Лены, кажется, нет кос?
— О боги, — горестно закатывает татарские глаза Дима. — Это поэзия, а не калька с действительности, дубовая твоя голова! Так я вижу Лену, и даже не ее, а…
— Прекрасную даму, — не без ехидства подсказывает Костя. — Ты, случайно, не подражаешь Блоку?
— Не знаю, — задумывается Дима. — Сознательно — нет. Но иногда мне самому кажется, что я как-то близок к этой блестящей плеяде, к знаменитому Серебряному веку.
— А к городскому сочинению ты готовишься? — вдруг спрашивает Костя.
Дима вскакивает как ужаленный.
— И ты туда же! Уж напишу как-нибудь, пропади оно пропадом!
Неожиданно отворяется дверь и возникает Иван Николаевич, отец Кости.
— О чем шумим? — любопытствует он, наливая себе воды в стакан.
— У него, пап, седьмого городская контрольная, — объясняет Костя, — а он все пишет стихи.
— Надо бы оторваться, — добродушно басит Иван Николаевич. — Хотя бы на время. Сдашь экзамены, а потом…
— А потом — вступительные в вуз! — возмущается несправедливостью бытия Дима.
— Ничего не поделаешь, такая у вас пора — юность, — сочувствует Иван Николаевич, но губы морщит улыбка. — Все сразу: школа, вуз, выбор профессии, а тут еще всякие любовные страсти.
Он весело подмигивает ребятам.
