— Нужно убрать это с мамы, — говорит Скотти.
Я смотрю на банан:
— Ну так убери.
Скотти не двигается с места.
— Хочешь, чтобы я убрал?
Она кивает.
Я подхожу к кровати и снимаю с одеяла расквашенный банан.
— Вот и все. Возьми, — говорю я и протягиваю его Скотти. — Попробуй еще раз.
Но Скотти больше на меня не смотрит. Она толкает меня в бок: я мешаю ей пройти. Игра окончена. Скотти возвращается на свой стул и смотрит на экран телевизора — так она чувствует себя в безопасности. Я подбрасываю банан к потолку, он прилипает, и я опускаюсь на стул. Элисон смотрит на потолок.
— Что? — говорю я.
Да пошла бы она, эта Элисон.
— Странные у вас методы воспитания, — говорит она.
— Эти методы отлично работают, не сомневайтесь.
Она смотрит на Скотти, которая в это время следит за шоу, где какие-то мужчины бросают автомобильные покрышки.
— Понятно, — говорит Элисон и возвращается к своему занятию, пытаясь придать красок бледному лицу Джоани.
— Родители не должны наступать на горло собственной песне в угоду детским капризам, — тихо говорит Скотти.
Эту фразу я уже слышал. Когда Алекс упрекнула мать в том, что та одевается не по возрасту ярко, Джоани ответила: «Родители не должны наступать на горло собственной песне в угоду детскрш капризам». Тогда Алекс спросила, какую такую песню Джоани имеет в виду. Уж не арию ли проститутки? И моя жена ответила: «Очень может быть».
— Хорошо, Скотти. Иди сюда. Ты что-то хотела рассказать маме. Скоро придет доктор, мне нужно будет с ним поговорить, так что поторопись. Ну давай.
— Нет, — отвечает Скотти, — сам рассказывай.
Я смотрю на Джоани и мучительно соображаю, что бы такое сказать.
— Джоани, — говорю я. — знаешь что? Мы очень по тебе скучаем. Дождаться не можем, когда ты вернешься домой.
Скотти молчит и равнодушно смотрит на мать.
— Когда ты поправишься, мы с тобой пойдем к Баззу, — говорю я.
«У Базза» — один из любимых ресторанов Джоани, мы туда часто ходим. Обычно вечер заканчивается одним и тем же: Джоани встречает компанию своих приятелей и заваливается с ними в бар, бросив меня одного, но мне это даже нравится. Я люблю смотреть, как Джоани общается с людьми. Мне нравится ее магнетизм. Ее смелость и ее индивидуальность. Однако сейчас в голову приходит другая мысль: а может быть, все это мне нравится только потому, что она в коме и, возможно, больше никогда не станет такой, как прежде? Трудно сказать.
Как-то раз менеджер ресторана меня даже поблагодарила. Сказала, что моя жена заметно оживляет атмосферу заведения — у клиентов поднимается настроение и они наперебой заказывают выпивку.
Я бросаю взгляд на лицо Джоани. Миленькое личико. Не прекрасное, а именно миленькое. Сквозь румяна проступают веснушки, на щеках скорбно лежат темные ресницы. Ее ресницы — единственный резкий штрих. Все черты сделались мягкими и округлыми. Джоани выглядит прелестно и вместе с тем чуточку театрально, словно покоится в хрустальном ящике или в гробу.
И все же я благодарен Элисон. И понимаю, что отныне цель моей жизни — сделать Джоани счастливой. Дать ей все, что она захочет, а она хочет быть красивой.
— Элисон, — говорю я, — спасибо вам. Уверен, теперь Джоани счастлива.
— Ничего подобного, — отвечает Элисон. — Джоани в коме и ничего не чувствует.
Я изумленно и даже с оттенком восхищения смотрю на нее.
— О господи, — говорит Элисон и начинает плакать. — Как я могла такое сказать? Я же просто хотела ответить вам в вашей манере. Чтобы мы были квиты. О боже!
Она торопливо собирает свои щеточки и коробочки; несколько щеточек падают на пол. Я подбираю их и подаю ей. Она выхватывает щеточки из моей руки и, всхлипывая, быстро выходит из палаты.
— Господи боже, — говорю я. — Я круглый дурак.
— Дурак, — повторяет Скотти.
— Да, — говорю я. — Дурак и шляпа.
— Папа-шляпа.
— Господи боже, — говорю я.
Я смотрю на жену. Ты нужна мне. Ты нужна мне и нашим дочерям. Я не знаю, как нужно разговаривать с людьми. Я не знаю, как нужно жить.
В палате включается переговорное устройство: «Мистер Кинг, доктор будет через двадцать минут».
Скотти вопросительно смотрит на меня.
— Все хорошо, — говорю я. — Все будет хорошо.
8
Я не мешаю Скотти смотреть телевизор. Я стараюсь быть спокойным и сдержанным, но не нахожу себе места. Я все еще надеюсь, что Скотти поговорит с матерью. Наконец я не выдерживаю:
— Ты говорила, что хочешь что-то рассказать маме. Рассказывай. Можешь? Элисон уже ушла. Маме будет интересно тебя послушать. Это ей поможет.
Скотти смотрит на мать:
— Давай сначала тебе расскажу.
— Хорошо, давай. Я слушаю.
— Не здесь, — говорит она и кивает в сторону коридора.
Я встаю, стараясь скрыть разочарование. В первую неделю после того, как Джоани попала в больницу, Скотти вела себя прекрасно. Не понимаю, что с ней приключилось? Что происходит в ее головке? Доктор говорит, что это нормально: любому человеку трудно общаться с тем, кто на тебя не реагирует, особенно если это отец или мать, но у Скотти дело не в этом. Она словно стесняется своей заурядной жизни. Она думает, что матери нужно сказать что-то особенное. Когда я прошу ее рассказать о школе, Скотти отвечает, что там нет ничего интересного, а ей бы не хотелось, чтобы мама считала ее занудой.
Мы выходим в коридор.
— О’кей. Не будем откладывать. Сегодня ты поговоришь с мамой.
— Я думаю, мой рассказ ей понравится.
Скотти встает на цыпочки, поднимает руки над головой, складывает их в виде буквы «О» и начинает выделывать какие-то балетные па. Скотти берет уроки танца, потому что когда-то балету училась ее старшая сестра, однако ей явно не хватает грации и артистизма. Сандалета сваливается с нога и шумно ударяется об пол. Бум! Скотти смотрит сначала на нее, потом на меня.
— Ну все, хватит. Рассказывай.
— О’кей, — говорит она. — Представь, что ты мама. Закрой глаза и замри.
Я закрываю глаза.
— Привет, мама, — начинает Скотти.
Я вовремя успеваю сообразить, что не должен отвечать. Я храню молчание.
— Вчера я сама доплыла до рифа, того, который рядом с общественным пляжем. У меня куча друзей. Моя лучшая подруга — Рина Берк, но мне казалось, что я одна на всем белом свете.
При упоминании Рины Берк я невольно открываю глаза, но тут же спохватываюсь и продолжаю слушать.
