— И мне понадобилось немало терпения, — продолжает он, — чтобы дождаться сегодняшнего дня, не отвести тебя в сторонку во время похорон и не выложить всю правду там, на месте, под дождем, в окружении всех этих говнюков, этих фашистов. Твой отец не был таким, как они, ты это должен знать: он вынужден был прикидываться, будто он один из них, у него это получалось, и получалось хорошо, в течение всей жизни, но ничего общего у него с ними не было, это были его враги. Твой отец был коммунистом, Джанни, он был шпионом почти полвека, и к чертям все клятвы, я не хочу унести с собой в могилу этот груз.
Он умолкает внезапно, хотя явно еще не все сказал: возможно, еще не придумал продолжение, возможно, придумывает прямо сейчас, продолжая вести машину, широко расставив локти.
Тем временем мы все быстрее мчимся по темным деревенским дорогам. Над нами один за другим идут на посадку самолеты, все реже встречаются дома с освещенными окнами, все шире становятся поля с залегшей на них тьмой, все пронзительнее — красота, от которой у меня щемит сердце.
— У меня к вам три вопроса, — говорю я. — Вопрос первый: вы действительно были на похоронах моего отца?
— А как же!? Если хочешь, могу перечислить всех, кто там был, поименно. Андреотти,[27]генерал Оливетти- Пратезе, этот мозгляк Грамеллини, все семейство Террачина, братья Урсо, специально приехавшие из Неаполя, потом был Аттаназио, Андзеллотти, Скано…
— Ладно, оставим. Вопрос второй: вы тоже шпион?
— Да.
Резко поворачиваем направо, выезжаем на более широкую дорогу, обсаженную деревьями с выбеленными стволами.
— Нет, будет четыре вопроса. Вопрос третий: мы ведь не заблудились? Куда мы едем сейчас на такой скорости?
— Все туда же, во Фреджене. Понимаешь, я знаю путь туда только по автостраде. Возможно, мы были совсем рядом, но я решил, что вернусь на автостраду, выеду к повороту на Фреджене и доеду по знакомой мне дороге.
— Четвертый вопрос: положа руку на сердце, неужели вы думаете, что я…
— Послушай, — перебивает он меня, — можно тебя кое о чем попросить? Называй меня на “ты”.
— Что это меняет?
— Меняет то, что “вы” мне не по нутру. Пожалуйста. Ты можешь этому не верить, но сейчас, когда не стало твоего отца, за исключением твоих ближайших родственников, в мире нет, вероятно, человека, который любил бы тебя больше, чем я.
— Ого!
— Я не преувеличиваю, Джанни. Скажу тебе еще одно, чего ты не можешь знать: тебя не случайно назвали Джанни, как меня…
Да уж, нелегко иметь дело с этим человеком. Каждый раз, как он окатывает тебя ушатом воды, и ты чувствуешь, что должен как-то отреагировать, он добавляет еще. Похоже на тактику некоторых шахматистов, с которыми мне приходилось встречаться на турнирах — югославов в особенности, — они готовили две атаки одновременно, одну прикрывая другой. Я знал об этом, готовился, но все равно проигрывал.
— О’кей, как скажешь. Четвертый вопрос: ты рассчитываешь, что я всему этому поверю?
Нет, ты не работает, звучит по-идиотски.
— Хочешь, я скажу тебе, на что я рассчитываю? — спрашивает он и на минуту, когда поворачивает голову, напоминает мне Джека Пэланса[28](не знаю почему, на самом деле сходства никакого, этот ниже ростом и толще), — Я рассчитываю на то, что ты дашь мне договорить. На это я рассчитываю. Раз уж я нарушил клятву, то рассчитываю, что ты позволишь мне нарушить ее до конца и рассказать тебе эту безумную историю всю целиком.
— Вот именно, безумную, вы правильно выразились.
На словах “вы правильно выразились” у меня изо рта случайно брызжет слюна, попадает на панель, не заметить невозможно. Делая вид, что ничего не случилось, вытираю плевок рукавом, но он явно все видел.
— Да, — говорит он, — безумную. Но если ты не дашь мне ее рассказать, если все, что бы я ни говорил, будешь сопровождать вопросами и комментариями, то значит, твой отец был прав, я не должен говорить тебе ничего, и я не успокоюсь пока…
Что мне делать, молчать? Мне есть, что сказать сейчас, нечто весьма неприятное. И почему я не должен этого делать? Почему должен сдерживаться?
— Послушайте, — говорю, — разве вы уже не рассказываете свою безумную историю? Что я не сделал из того, что вы хотели? В чем помешал? Вы ворвались в мою жизнь с пистолетом за поясом, привели меня в состояние шока… да, именно шока, сказав про Франческино то, чего никто не знал, и при этом даже не сообщили, кто вы такой. Я вынужден был бежать ночью, как крыса — вам это известно? — напугав жену, наплетя горы небылиц ее родителям, не будучи в силах уразуметь, что происходит; тем не менее, я сейчас здесь, слушаю ваши бредни о том, что мой отец, генерал, истовый католик, антикоммунист до мозга костей, убежденный христианский демократ, которого четверо пап удостоили аудиенции, личный друг Андреотти (с которым он, кстати, почти каждое утро ходил к мессе), и, кроме того, по-моему, хотя он это и отрицал, тайный член “Гладиатора”,[29]был шпионом и коммунистом. Вы отдаете себе отчет в том, сколькими вопросами я могу вас засыпать? Четырьмя не ограничишься!
Ловлю себя на том, что произношу эти слова суровым тоном, наподобие инструктора в военном училище, — это происходит помимо моей воли, и я чувствую, что смешон; значит, мне лучше умолкнуть. Я себя знаю: теперь я буду тупо твердить уже сказанное, теряя контроль над тоном, а потом и над словами, и мои аргументы, которые пока кажутся неотразимыми, сильно поблекнут. Это мой извечный дефект, и почти невероятно, что на сей раз я успеваю вовремя остановиться: обычно это случается потом, когда уже поздно.
— В любом случае, перейти с вами на “ты” у меня не получится, — заканчиваю, поэтому придется вам потерпеть…
Опускаю глаза, довольный своей речью, а еще больше тем, что сумел вовремя остановиться, но в то же время замечаю с ужасом, что вся панель забрызгана моей слюной. Что происходит? Обычно, разговаривая, я не брызжу слюной. Проклятье, будь со мной такое, я бы знал, я бы комплексовал, я бы следил за собой с упорством маньяка, прибегая ко всяким жалким ухищрениям — сглатывал через каждые три слова, старательно прикрывал рот рукой с невинным видом, правда, с тем же успехом можно повесить на грудь плакат с аршинными буквами: ОСТОРОЖНО! Я ПЛЮЮСЬ ВО ВРЕМЯ РАЗГОВОРА, но зато не заплюешь чужую машину. И пока я локтем вытираю свои плевки, до меня доходит, что на мое слюноотделение, должно быть, повлияли два джина с тоником, выпитые натощак, и к тому же сейчас уже девять вечера, а у меня с утра маковой росинки во рту не было — я и в самом деле голоден, голоден, как волк, и прибавьте к этому еще стресс от всего сегодняшнего вечера. И все-таки я не плююсь во время разговора. Проклятье!
