Каждая предпринятая попытка реставрации почему-то проваливалась. Рабочие боялись аварийных стен: в опустелых комнатах что-то шепталось, перестукивалось, переговаривалось. Неизвестно откуда налетавшие сквозняки били заново вставленные стекла. Падали строительные леса. По ночам хлопали двери и скрипели лестницы.
А однажды в окно на втором этаже влетел голубь и на глазах у потрясенных строителей поплатился за дерзость: бедную птицу скорчила судорога. Неловко растопырив крылья, извернув шею, голубь задыхался, беззвучно раскрывая и закрывая клюв. Глаза птицы, полные боли и страха, казалось, молили о помощи. Кто-то из рабочих не выдержал: поднял голубя и вынес из замка. На зеленой траве, согретой теплым июльским солнцем, голубь ожил, расправил крылья и улетел.
— Что за чертовщина?
— Какое-то проклятое место, — переговаривались строители.
— Смотрите-ка! Что там такое? — воскликнул один, указывая на нижние окна замка. Черная тень скользнула мимо них и утекла в подвал.
— Что это?!
Люди стояли под ярким солнцем на лужайке, заросшей душистыми летними травами и цветами… И ледяные иголки страха царапали их сердца.
* * *
— Princess? Princess? — каждое утро допытывался маленький Илюша у своей английской няни. Но, поджимая узкие бледные губы, она всякий раз отвечала ему:
— No! Princess Eugenie is very ill.[3]Она не приедет.
О том, что герцогиня Евгения Максимилиановна, принцесса Ольденбургская, больна, шептались слуги. Илюша тосковал, слушая, как они обсуждают затянувшуюся немочь госпожи, конфуз новомодного лекаря, прибывшего из Швейцарии, и то, как все столичные доктора уже потеряли надежду облегчить страдания несчастной женщины.
Без хозяйки Рамонское имение будто осиротело. А слуги — садовник, горничные, повара и кухарки — как безнадзорные дети, постепенно обрастали дурными привычками. Заимев массу праздного времени, они собирались вечерами в комнате прислуги, пили чай, играли в карты и сплетничали.
Они говорили об ужасных вещах: о проклятии, о том, что кто-то хочет извести принцессу — племянницу государя, о черной магии, колдунах и колдуньях, к которым обращался за помощью ее отчаявшийся супруг, — да все напрасно.
Слушая эти разговоры, Илюша сердился и огорчался. Он и представить не мог, чтобы в мире нашелся кто-то, кто захотел бы навредить хозяйке Рамонского имения.
Евгения Максимилиановна такая красивая и добрая — все ее любят!
А Илюша больше всех. Мать мальчика умерла родами, отец, управляющий Рамони, сделался угрюм и нелюдим и больше не женился.
Принцесса Ольденбургская, навещая свои владения, вникала прилежно во все мелочи и обстоятельства, и это касалось не только предметов бездушных. Хозяйка Рамони была из тех удивительных людей, которые не могут быть счастливы, если несчастливы рядом с ними все остальные.
Приметив мальчика-сироту, принцесса взяла на себя заботу о нем. Она дарила Илюше книжки, сласти, игрушки, играла с ним. Волнуясь о его здоровье, привозила доктора, когда он болел.
Она, конечно, не заменила ему маму, но в глазах мальчика стояла неизмеримо выше всего земного и обыденного. Илюша называл Евгению Максимилиановну «принцессой», и она и была в его глазах настоящей принцессой из сказки — блистательной и прекрасной, бесконечно доброй и милой.
Все другие люди — даже самые хорошие — никогда такими быть не смогут. Они ведь просто люди.
Сердце Илюшино трепетало теперь в предчувствии беды.
— Принцесса ведь не умрет?
Отца расспросы сына утомляли. Он хмурился, отворачивался и уходил, ссылаясь на дела, которых и впрямь было много в поместье: и на сахарном заводе, и на конфетной фабрике, в полях и в оранжерее.
— Что будет, если принцесса умрет? — тревожась, спрашивал Илюша, заглядывая в рыхлое веснушчатое лицо няни. И ее мягкие коровьи глаза за круглыми очками беспомощно моргали, стараясь избежать пристального взгляда ребенка. Няня пожимала плечами, гладила Илюшу по голове и вздыхала. Что она могла сказать? «Что ж… Все под Богом ходим», — Илюша не однажды слыхал это от живущих в замке. Но ведь принцесса — не все!
И, вопреки безрадостной атмосфере в доме, Илюша продолжал ждать праздника — приезда из Петербурга своей обожаемой принцессы.
Утром, едва проснувшись, он выбегал из комнатки наверху и вставал возле перил верхнего пролета лестницы, заглядывая вниз в нетерпении — не щебечут ли девушки-горничные, расставляя по комнатам вазы для любимых свежих цветов госпожи? Не вносят ли слуги знакомые кофры хозяйки? Приехала?!
Но он ждал напрасно. Дни тянулись черной патокой, похожие один на другой.
Пока однажды поздним дождливым вечером притихший особняк не огласила звонкая электрическая трель. А когда она смолкла, в двери требовательно постучали.
— Что такое? — удивился подслеповатый мажордом, нацепляя и снова снимая очки. — Посмотри-ка, Степан! — велел старик крепышу лакею.
Степан выбежал в холл и отомкнул замок.
Вошла дама, одетая в черное. Лицо ее скрывала густая вуаль.
— Евгения Максимилиановна?!
Даму обступили слуги. Повисло изумленное молчание. Очень уж неожиданно и в непривычно поздний час приехала госпожа. И никто в замке не слыхал подъезжающего экипажа — видимо, из-за дождя.
— Прикажете чаю? — согнувшись в почтительном поклоне, спросил растерянный мажордом. — Или…
Принцесса не ответила.
Она стояла посреди холла, не двигаясь, словно забыла — куда пришла, зачем и откуда. И она была одна — не только без мужа, Александра Петровича, но вообще одна — без личной горничной, без секретаря и лакеев, без помощника-механика, который всегда сопровождал ее в поездках, когда она водила авто.
Но каким образом больная, едва не при смерти, женщина добралась одна из Петербурга в Рамонь? Да еще в непогоду. Обитатели поместья столпились вокруг внезапно прибывшей хозяйки, ожидая приказаний, но принцесса молчала.
Тоненькая и невесомая, стояла она посреди холла, и ее слегка пошатывало. Так показалось мажордому: он не надел очки, и в глазах старика, слезящихся от напряжения, все немного расплывалось. Ему хотелось рассмотреть лицо принцессы: что она? Сердита? Улыбается? А может быть, устала, грустна и плачет?
Но ответы на эти вопросы надежно скрывала густая вуаль.
Тягостную паузу нарушило появление Илюши. Няня мальчика, напуганная странным видом черной фигуры под вуалью, не хотела отпускать его, придерживала, обхватив за плечи обеими руками, но он вырвался — сбежал вниз по лестнице и бросился к своей любимой госпоже с криком:
— Принцесса! Принцесса! Наконец-то…
На детский Илюшин восторг и его радостное приветствие принцесса обычно отзывалась искренним смехом и объятиями.
