– Вот тебе от мамы моей.
Много лет спустя попал я как-то в одно захудалое село. В те времена модно было топонимикой увлекаться. В нашей области этого добра с избытком: и Париж у нас свой есть, и Берлин, и Варна. Ноябрь стоял на носу, подмораживало не на шутку. Искал ночлег, хотелось горячего чая, подушку и одеяло. В ту пору уважаемым человеком на селе обычно был директор местной школы. На его дом мне и указали сердобольные люди, остальные-то еле из-под земли выглядывали. Потоптался у калитки, хозяев покликал: с детства собак опасаюсь, а тут по двору разгуливал пес таких размеров, что не приведи господи.
Наконец дверь отворилась, смотрю и глазам не верю. Да это же наш Вася.
– Вася, Васенька, чертушка рыжий, поздравляю тебя.
– С чем? До праздников еще неделя добрая.
– Ты – и директор, потрясающе, кто бы мог подумать.
Вася ничего не ответил, молча потянул меня в избу. По глазам вижу, обрадовался он мне, сияет всем своим самоварным золотом.
Заходим в светлую горницу – и батюшки ты мои! Скатерки повсюду, занавесочки на окнах снегом январским, белым-бе-лым, накатывают, аж озноб по спине пробежал.
– Да-а, повезло тебе, Василий, жену отхватил так отхватил, мастерица, одним словом. В городе за такую красоту что хочешь отвалят.
Вася после моих восторгов весь как-то стушевался, закраснел, ростом поубавился:
– Да всё не так, не она это, я сам.
– Что сам? О чем ты?
– Понимаешь, как выйду на двор, сяду на лавочку, так мне сразу какой-нибудь узор в глаза бросается. А не то береза нашепчет, рябина выкрикнет. Вот руки сами к игле и тянутся. Мне даже однажды за это дело грамоту при всех вручили.
– Ну ты даешь: и директором успеваешь, и красоту такую создаешь. Молодец!
– Послушай, и не говори так больше, не директор я.
– А директор кто тогда?
– Жена моя, она всю деревню в ежовых рукавицах держит.
Не успели чаю вдвоем попить, старину повспоминать, на рукоделия Василия ладом полюбоваться – в двери вломилась жена. Огромная, как многотонный грузовик, проехалась по мне и по Васе взглядом так, аж в ребрах захрустело.
Чаю не перепало, постелила наспех в сенях, вместо подушки старое пальтишко сунула и одеялко детсадовское ноги прикрыть. А от Васи и следа не осталось.
Поутру сгреб я свои манатки и бежать, даже пса не испугался.
Лет несколько спустя ехал по осенней хляби со своими студентами. Шофер матюгался на чем свет стоит. Мы как цуцики замерзли, зуб на зуб не попадал. Охота было забодаться в баню и уснуть от блаженства на верхней полке. Смотрим, мужик мокрый до нитки, грязный дальше некуда, дорогу перегородил и безнадежно рукой машет. Сжалился наш водитель, притормозил, а может, объезжать было не с руки. Я приоткрыл заднюю дверку, захотелось выругаться в сердцах, заодно и согреться. Доковылял горемыка до нас, приподнял голову, и я с трудом сквозь недельную щетину узнал Васю, нашего основательного и аккуратного соседа по общаге.
– Вася, Вася, что с тобой стряслось?
– Да вот, не ко двору, видно, пришелся, выгнала меня жена из дома.
Шофер непрерывно стучал по рулю и твердил одно и то же:
– Хоть убейте, не возьму в салон тварь подзаборную, я бы этих алкашей в зародыше давил.
Вася всё прекрасно слышал, водил грязным рукавом по лицу и чего-то ждал от меня. А мне, кандидату филологии, не хватило ни ума, ни совести слово теплое подобрать, приободрить человека в минуту трудную.
– Ты уж нас извини, Василий, торопимся мы.
– Понимаю, всё понимаю, езжайте себе с богом.
Ах, какие он уроки на практике давал по частям речи. Вася, кружевных дел мастер.
Татьяна
Буквы из ее имени вылезали выше остальных. После проверки домашнего задания они, как после боя, оказались ранеными все до единой.
Взрослые ум оставляют в детстве, заменяя его на знания. А знания – зонтики от звезд, и не более. Знать – значит забыть что-то важное. Настоящее – всего лишь ненастье, через которое стоит пройти.
Однажды в сочинении нечаянно обронил личное: написал, что когда вырасту, обязательно женюсь на Татьяне Лариной. Вызвали родителей и порекомендовали показать психиатру. Тот ничем не отличился от учителей:
– Мальчик, ты должен понимать: Татьяна – литературный герой, вымысел Пушкина.
– А вы любили, доктор?
Он задумался, отвернулся к окну, там солнце лежало всеми локтями на подоконнике.
– Как ты себе представляешь этот брак, мальчик?
– Наши имена коснутся друг друга.
– Где?
– На брачном свидетельстве.
У взрослых отсутствует вкус расстояний, в них нет узоров времени.
Только безответная – любовь. Когда отвечают – там что-то другое.
Овен
Люди, как остановки. На каждой хочется сойти, но метеоусловия не позволяют. Кружу до выработки топлива. Земля мне не светит: там своих хватает.
Те, кто в воздухе, взаимностью не блещут. Оазис звезд по-зимнему суров, строг и чужд до озноба.
Моим шасси целоваться пора, иначе от избытка чувств лопнут.
– Борт номер два – ноль четыре, смените знак.
– Борт слушает. Какой знак вы имеете в виду?
– Ваш знак Зодиака – не ваш.
– Земля, борт номер два – ноль четыре не понял вас.
– Произошла нелепая ошибка. Вы – Овен. Вы слышите меня, Овен?
– Да, я – Овен, я слышу вас.
– Овен, посадку разрешаю. Выпускайте шасси. Земля вас ждет!
Дурак
Мужские слезы – это слишком. Они не из воды. Вот беда, телевизор особачился – рычит; холодильник окошачился – мурлычет. Ночь второго января. На плите одинокая сковородка, залитая лунным светом. Включил газ, стал отогревать безнадежный холод январской луны. В жизни моей все грубо, глупо и грешно. Здравый смысл не про меня – он из редкоземельных элементов.
А она все-таки пригласила, но не на нашу свадьбу, на свою. Упросил друга пойти и делать там все так, как она не желает. Знаю, ей очень хочется наказать меня всем, что есть на этом свете. Вот и свадьбу приурочила к Новому году. Я ее так люблю, что большего наказания не существует. Помню, как первый раз дотронулся до ее рук. Помню, как понял, что погиб. Как губами мгновенно облетел все тело, и как они не вернулись из полета. Рабство сковало с первых встреч: убывал неимоверно, растворялся без осадка в неразгаданных тайнах ее лица. Сознание редко возвращалось, в эти минуты хотелось бунта, бегства из сладостной неволи. Я любил каждую частичку ее тела, от голоса кружилось то, что прежде служило головой. Ревновал ко всему, что ее окружало. Все это становилось невыносимым. Я терял себя всюду.
