– Помогите, разбойник! Он хочет отнять у меня ребенка! Дочка, доченька!..
Кармина в страхе проснулась и громко разрыдалась. Словно повредившись в рассудке, Хуан-Тигр пулей вылетел из дома и пустился наутек, выдирая свои косматые волосы и проклиная судьбу. Выскочив на улицу, он остановился, чтобы прийти в себя и решить, что делать дальше. Поразмыслив, подошел к соседнему дому и постучался в дверь. Когда ему отворили, Хуан-Тигр крикнул выглянувшим оттуда женщинам, чтобы они поскорее бежали к лежащей при смерти Кармоне.
Хуан-Тигр вернулся домой позже, чем обычно. Колас ждал его к ужину. Молодой человек сидел, опершись локтями о стол и уронив лицо в ладони. Шаги Хуана-Тигра, стучавшего своими башмаками по деревянному полу, вывели Коласа из оцепенения, и он поднял голову. И тут Хуан-Тигр увидел, что юноша сбрил бородку. «Вот так новость! – подумал Хуан. – Наверное, думает, что так ему больше к лицу и так он скорее понравится своей непреклонной Дульсинее». Зная о несчастной любви Коласа, Хуан в тот вечер испытывал к нему сильную, как никогда, нежность. Ему хотелось взять Коласа, как младенца, на руки, утешать и баюкать его, приговаривая: «Ничего страшного, малыш. Пока у тебя есть я, а у меня – ты, нам нечего бояться». Но Хуан-Тигр не отважился произнести ни слова.
Ужин прошел в молчании. Хуан-Тигр, обычно почти не пивший вина, на этот раз залпом опустошал стакан за стаканом. Нервное напряжение становилось все сильнее и сильнее. Колас ел, уткнувшись в тарелку, и только за десертом он вдруг выпалил:
– Завтра мне надо встать очень рано.
– Ты не успел приготовиться к лекции?
– Нет, не в этом дело.
– Ну так в чем же?
Колас молчал.
– Что случилось, малыш? Скажи-ка мне все как есть. Что-нибудь натворил? Не бойся, дружок, говори правду. И крепись: мужчина должен быть храбрым, а не бояться правды – это самая большая храбрость и самое настоящее благородство.
– За себя-то я не боюсь.
– Ну тогда говори.
– Завтра на рассвете я уеду из Пилареса.
– Как это ты уедешь? А ты спросил моего согласия и благословения? Ты что, разве не обязан меня слушаться? Или ты считаешь, что уже совсем свободен?
– Да в том-то и дело, что я совсем не свободен и никогда свободен не буду: хочу одного, а непонятно почему делаю совсем другое.[21]Почему? Да я и сам не знаю. Какая-то необоримая сила меня ослепляет и толкает вперед. А когда я прихожу в себя и хочу отступить, уже поздно. Ничего теперь не исправить.
– Ну а я-то на что? Вот возьму да поборю эту твою необоримую силу, уж тогда-то ей не поздоровится! Ох, и как же ей не поздоровится! Да и то: тебе ли с ней сражаться! То ли дело я: ты еще не знаешь, на что я способен, если меня выведут из себя. Боже мой, но ведь и меня хочет сломить эта необоримая сила, которая разрушает все, что мне так дорого…
Хуан-Тигр на миг зажмурил глаза и прикрыл их ладонями, а потом отнял руки и, медленно открывая глаза, закончил:
– Я тебе запрещаю уезжать. Понял? Запрещаю – и точка. И хватит об этом.
Хуан-Тигр грозно выпрямился, судорожно комкая скатерть. Казалось, Хуан-Тигр вот-вот взорвется. Давно уже, с самой юности, слепая ярость не завладевала им с такой силой, грозя захлестнуть Хуана-Тигра девятым валом безумного остервенения, – таким Колас видел его впервые. Прежде, когда Хуан-Тигр раздражался, бушевал и выходил из себя, яростно, но довольно комично размахивая руками, Колас прекрасно понимал, что такой гнев не более чем безобидная маска, за которой скрывается нежная и робкая душа, не способная выразить себя. Но на этот раз, наоборот, Хуан-Тигр был поистине страшен в своей ярости, в своем мучительном озлоблении, которое он едва-едва сдерживал и которое вот-вот должно было прорваться наружу.
– Отец… – с нежностью прошептал Колас.
– Отец… Да, отец. Ты так называешь меня впервые. И я тебе больше, чем отец.
– Отец, – повторил, сдерживая волнение, Колас.
– Ну заладил! Чего тебе? Говори скорее, пока у меня терпение не лопнуло: видишь, я и так уже весь на пределе.
Хуан-Тигр, впервые услышав от Коласа это слово – «отец», вдруг впал в сладостное забытье, ощущая, как сердце тает у него груди. Волна нахлынувшей ярости должна была то ли обрушиться оглушительным шквалом, то ли внезапно отступить и испариться, превратившись в слезы. Все сейчас зависело от ответа Коласа и его поведения.
– Отец, все уже решено, – твердо произнес Колас.
– Не понимаю, о чем это ты. Что ты мне загадки загадываешь? Ты давай не виляй, а говори ясно. Я тебе приказываю.
– Я ухожу добровольцем в армию. Завтра в шесть утра месте с другими рекрутами я поеду в Вальядолид, а оттуда – на Кубу или Филиппины, куда пошлют. Я сам попросил чтобы меня отправили за океан.
И вот тут-то Хуан-Тигр разбушевался как помешанный. Его медного цвета кожа на этот раз стала не желтой и не зеленой, а огненно-красной, как расплавленный металл Всем своим видом он выражал решимость все сокрушить на своем пути. Хуан-Тигр ощерился так, что стали видны его крепкие и крупные зубы, похожие на клыки цепного пса.
Выпученные, налившиеся кровью и косившие от гнева глаза свирепо глядели на Коласа из-под густых и кустистых бровей. На висках набухли вены – темные и толстые, как насосавшиеся крови пиявки. Весь сжавшись, напружинившись, прижав локти к бокам и выставив вперед волосатые руки с растопыренными, судорожно сведенными пальцами, Хуан-Тигр, казалось, готов был одним прыжком броситься на Коласа. Стоявшая на столе керосиновая лампа освещала Хуана-Тигра, и отбрасываемая им тень тянулась по полу, взбиралась на стену, карабкалась на потолок. И эта изломанная тень, образуя огромный крючок, казалась знаком вопроса, на котором, как на виселице, висел Хуан-Тигр. Его голос, словно разлетаясь на мелкие осколки, прерывался, сопровождаемый настоящим тигриным рыком:
– Негодяй! Сукин сын! Вороний выкормыш! Ты его корми, а он тебе глаза выклюет! Да нет, ты даже не вороненок, ты – коршуново отродье. Стервятник! Хуже – гиена! Ха-ха-ха! Да ты же, голубчик, весь мой, весь – с головы до ног, весь – от макушки до пяток. Если б не я, да где бы ты сейчас был! Верни мне долг, мерзавец! А если тебе нечем платить, то вот этой самой рукой я сдеру с тебя шкуру! Предатель! Да что же это я, дурак, мелю? Что стоит твоя подлая жизнь? Да грош ей цена! Я раздавлю тебя, как букашку, и мокрого места не останется!
– Ну конечно, что стоит моя жизнь? Берите ее, я и не думаю защищаться, – ответил, покорно склоняя голову, Колас.
– Не хватало еще, чтобы ты защищался, трус несчастный! Да я тебя в клочки разорву зубами и когтями! Попробуй тогда защищаться! Да ты и не сможешь, мокрая ты курица! Только тот смел, только тот умеет защищаться, у кого есть чувство долга.
– Думаю, что оно у меня есть: ведь вы же сами были моим учителем. Я хорошо помню ваши уроки и благодарю вас за них. За них и за вашу любовь, которая для меня дороже всего остального, хоть я от всей души благодарен вам и за кров, и за стол, и за одежду, и за деньги. Бог свидетель, что я говорю чистую правду. Сейчас на Кубе и Филиппинах идет война, и туда зовет меня чувство долга. Думаю, что там-то моя участь вскоре и решится, не забывайте об этом.
