Fatis agimur; cedite fatis.
Non sollicitae possunt curae
Mutare rati stamina fusi…[12]
— Замечательные слова, — глубокомысленно закивал мастер Вудфорд. — Есть такое искусство выступления на людях, греки называют его риторикой. Да уж, вот этим великим словам внимали в свое время патриции. Латинская поэзия гениальна, ее нельзя сравнить с той ерундой, которую читают сейчас. Срам, да и только. И надо же, великие времена прошли, канули в вечность… Но все-таки в свое время я знавал двоих, которые подавали большие надежды. М-да…
— Что ж, — предложил мастер Куэджли, захмелев от большого количества выпитого сидра, — а давайте устроим свой собственный Древний Рим. Здесь и сейчас. Позовем эту твою девку — Бетти, Бесси или как там ее… — и устроим настоящую оргию. А то мне скоро нужно возвращаться домой, а там я должен изображать из себя благочестивого мужа, заботливого отца и справедливого судью. — Он перевел взгляд на Уилла, который все еще стоял на столе, и вздохнул: — Эх, не успеешь оглянуться, а жизнь уже прошла. Я нарожал пятерых таких обормотов, дал им свое имя, а что толку? Они и не думают учиться. А само по себе имя еще ничего не значит.
Тут подал голос мастер Вудфорд.
— Ну ты, сэр, — резко сказал он, — слезай с моего стола. — И Уилл легко спрыгнул на пол. — Те двое парней, о которых я только что говорил, — это два Тома. Их сочинение называлось, кажется, «Горбодук»[13]. — Мастер Вудфорд стал вспоминать, обращаясь к мастеру Куэджли: — Их звали Том Сэквилл и Том Нортон, и происходило все это в «Судебных иннах». Как сейчас помню, во «Внутреннем темпле», лет уже двадцать тому назад. Во всяком случае, еще до того, как этот дармоед появился на свет. А я был там и, клянусь нашим Господом Иисусом Христом, видел все собственными глазами. Эти два Тома стали нашим английским Сенекой. — После этих слов он выпил.
— Двое англичан за одного римлянина? — ехидно переспросил Уилл. Тогда он был глубоко убежден, что все английские пьесы написаны одинаково плохо, занятые в них актеры играют ужасно и не могут вызвать у зрителей ничего, кроме законного раздражения, потому что спектакли всегда проходят полуоткрытым небом, зачастую под унылым дождем или на ветру. (Однажды он видел в Стратфорде одну такую постановку, и у него волосы встали дыбом. Название пьесы Уилл благополучно забыл, но помнил, что это была труппа слуг графа Вустера, что исполнителя главной роли зовут Аллен и что этот Аллен на два года младше его самого. И теперь Уилл сказал мастеру Куэджли: — Баркли… В прошлом году в Стратфорде гастролировала труппа слуг лорда Баркли. Вот откуда я знаю о замке.
Мастер Вудфорд опьянел и разошелся не на шутку. Он вскочил на ноги и продолжал свою тираду:
— А я уже говорил и повторю снова. Если английские стихи стоят того, чтобы называться поэзией, то тогда их следует читать открыто, во всеуслышание, а не бубнить себе под нос, сидя в тесной комнатенке, и уж тем более не бегать глазами по строчкам. Поэзию надо слушать. А раз так, то мы должны учиться, чтобы затем превратить тот маленький стихотворный ручеек двух великих Томов (неудачное, конечно, сравнение, признаю, неудачное) в… а что я хотел сказать? Ну да, ну да, в великую и полноводную словесную реку.
Уилл по-пьяному широко улыбнулся, чувствуя свое юношеское превосходство над Вудфордом. Тот заметил это и, желая уязвить оппонента, сказал:
— Смейся, смейся… Да что ты вообще можешь знать о жизни, необразованная деревенщина? Ты же безвылазно сидишь в своей глуши и никогда не увидишь ни больших городов, ни светских речей, ни праздников под высокими сводами великолепных дворцов, где в огромных каминах горит огонь, и все вокруг озарено его отблесками!..
Уиллу неожиданно показалось, что старик вот-вот расплачется, ведь воспоминаний о былой жизни так сильно отличались от его теперешнего положения. Захмелевший юноша сказал:
— Конечно, светских речей я не увижу, потому что их можно только услышать. Что же касается лицедейства, то разве это не обман? Мальчика наряжают женщиной, коротышка прибавляет себе росту, надев башмаки-ходули…
— Это называется «венецианский каблук», — поправил мастер Вудфорд.
— …живой человек притворяется мертвым. А вот у Сенеки ничего подобного не было, потому что его пьесы не разыгрывались, а просто читались вслух.
— О Господи, не дай нам передраться из-за сыра, — вздохнул мастер Куэджли и пояснил: — Это поговорка такая, в Банбери все так говорят.
Уилл тут же пришел в себя, ему даже показалось, что он слышит голос отца, не расстающегося со своей Женевской Библией. В голове у юноши перестали звучать чарующие строки великого грека Платона.
— Жизнь, — продолжал тем временем Куэджли, — в некотором смысле тоже обман. Ведь мы каждый день ведем себя по-разному. Вот, например, пьяный Филип — назавтра он протрезвеет. А я для разных людей и Джон Куэджли, и Джек Куэджли, и плут Куэджли, и мастер Куэджли, мировой судья. Жизнь — это всего лишь игра.
И Уилл не мог с этим не согласиться; он тут же начал обдумывать эту фразу, пытаясь справиться с опьянением и понять ее получше. Разве он сам не состоял из двух разных людей, из Уилла и Уильяма, и разве каждый из этих двух не следит исподтишка за другим? Так где же истина, который из двух настоящий? Ведь есть же сознание, но вместе с тем есть и бытие. Выходит, что сознание лежит на самом дне колодца, на дне его души.
Что было дальше, он не помнил. Позже, проснувшись оттого, что хозяйские собачонки лизали ему лицо, Уилл обнаружил, что лежит на полу. Кто впустил сюда этих собак? Они посмотрели, как юноша трет кулаками глаза и охает, а затем пошли к двум другим бесчувственным людям, развалившимся на стульях наподобие мешков. Если бы не богатырский храп, то их вполне можно было принять за покойников. Эти двое не отзывались ни на лай, ни на облизывание. Уилл с трудом поднялся, чувствуя ломоту в теле и вину в душе, и заковылял из комнаты. На улице все еще было светло, хотя летний день уже клонился к вечеру. В коридоре стояла служанка с обнаженной грудью и порочной улыбкой на лице (да, да, конечно, они знакомы, но совсем не в том смысле). Уилл застонал, решительно замотал головой и вышел из дома через дверной проем без двери, надеясь на то, что пешая прогулка домой поможет протрезветь.
По дороге домой Уилл дал себе новый зарок: ни под каким предлогом не участвовать в кутежах, терпеть свою жену-мегеру и поскорее забыть о мастере Куэджли. Но, вернувшись домой и переодевшись под привычный аккомпанемент упреков Энн, он обнаружил, что перчатки по-прежнему лежат у него за пазухой, а значит, он все еще в долгу перед Куэджли. И вот на следующее утро, раз уж старший брат оказался таким пьяницей, к заказчику был послан Гилберт. Ему пришлось объяснить все несколько раз подряд и даже нарисовать план. Юноша вернулся домой поздно вечером, голодный и усталый. Судя по всему, в лесу он снова встретил Бога, а еще на него была возложена обязанность сообщить об очередном повороте в судьбе Уилла.
