В комнате был старый переносной телевизор с круглым экраном. Допивая стакан, он просмотрел документальный фильм о подводных вулканах, американскую комедию, свежую часть детективного сериала; аккуратно курил, подставив ладонь под кончик сигареты, чтобы искры не прожгли в халате дырочек. Подступила зевота — в этот день он встал раньше пяти утра и из окна гостевой комнаты встречал рассвет на острове. За завтраком поедающие ржаные хлопья и диабетический джем старики улыбались ему ободряюще. Интересно, что они думали о его приезде? Может, надеялись, что он решил присоединиться к их абсурдной религии? Либо у них в мыслях было что-то более абстрактное: живи хорошо, поступай правильно, неси людям добро? Он ожидал, что найдет их нелепыми, но в конце концов их серьезность, неловкая домовитость начали вызывать у него симпатию. Если они желали ему добра, он принимал их пожелания и даже их молитвы.
Серия закончилась — удачная находка — противостоянием двух сил. Когда по экрану побежали титры, он решил перейти на диван, но, проснувшись через несколько часов, в полном недоумении обнаружил, что по-прежнему сидит в кресле, в освещенной голубым светом телевизора комнате. Ему снилось, что он идет в комнату Клэр. Двери не было, только портьера, которую он медленно отводил в сторону острием зажатого в руке кинжала. Может, это была сцена из фильма? Вспомнить не удавалось. Поднявшись из кресла и выключив телевизор, он побрел на кухню. На дорожном будильнике было без пятнадцати пять. Глядя из открытого окна на уличные фонари, на огни идущей по фиорду лодочки, он выпил стакан воды из-под крана, потом вытащил из брошенных в ванной брюк бумажник и, стоя под лампой в прихожей, начал разыскивать бумажку с номером Сильвермена. Телефон стоял на низком трехногом столике. Присев на корточки, он набрал номер. Несколько секунд стояла тишина, потом послышался сигнал вызова, шум статических разрядов и наконец голос — потрескивающий, неясный, далекий, как Арктика, но несомненно принадлежащий Сильвермену.
— Кто это?
— Клем. Клем Гласс.
— Клем? Бог мой! Выследил меня, а?
— Шелли-Анн сказала, что ты — в Торонто.
— Кто?
— Шелли-Анн.
— Она в порядке. Хотя, говоря по правде, она на меня здорово обижается. Думает, что я здесь останусь.
— Что ты делаешь?
— Веду машину.
— Нет, что ты в Торонто делаешь?
— Начинаю все сначала.
— С чего?
— С начала. Слушай, Клем. Я до пятидесяти двух дожил и только теперь начал понимать, что значит слово «надежда».
— «Надежда»?
— Может, это не то слово. Ты где?
— В Данди.
— В Данди, в Шотландии?
— Да.
— Ты очень хреново звучишь.
— Это такая линия.
— Приезжал бы ты. Оттуда самолеты-то летают, из Данди?
— Не в Канаду.
— Я знаю, каково тебе, Клем.
— Я знаю.
— Я говорю, я знаю, каково тебе. Мы там смертельно отравились. Когда я вернулся, я боялся спать. Умирал.
— Умирал?
— Ничего не выбирал. Ты слушаешь?
— Да.
— Мы смертельно отравились.
— Я все вспоминаю ту девочку.
— Одетту.
— Ту девочку из приюта.
— Знаю, знаю. И они все еще не поймали этого подонка.
— Ты что-нибудь слышал?
— Клем, это ничего не изменит. Просто надо это пережить.
— Ты не прав.
— Если мы будем продолжать думать, нас это убьет.
— Ты что-нибудь слышал?
— Я больше не слежу за новостями. С меня хватит.
— А что ты там делаешь?
— Работаю, но не так, как ты думаешь. Я даже не хочу тебе рассказывать, чтобы ты не подумал, что это мать Тереза говорит. Приезжай, как-нибудь вечерком возьму тебя с собой и все покажу.
— В Торонто?
— Хаксли[23]назвал его переполненной ханжами морозильной камерой, но на самом деле тут не так плохо. Ладно, слушай, слушай. Я спускаюсь в туннель. Ты меня еще слышишь?
— Едва.
— К черту историю, Клем. К черту политику. К черту религию. К черту газеты. К черту…
Голос пропал. Напрягшись, ловя далекий гул воздуха, Клем ждал. Когда сигнал оборвался, он вернулся в реальность, в прихожую с половиком под ногами, в утренние крики чаек. Еще раз набрав номер, он услышал автоответчик, оставил короткое сообщение; потом положил на столик у телефона купюру в пять фунтов; потом прилег на диван. Свет по краям окна становился ярче. Думая о Сильвермене, он скользил на грани сна, затем, под утро, ему приснилось, что, яростно крутя баранку, он летит сквозь залитый оранжевым светом туннель и въезжает в Канаду школьного учебника, с белым от снега ночным небом.
Когда он опять очнулся, был день. Быстро одевшись, Клем повесил халат за дверь, аккуратно разгладив его, чтоб стереть очертания своего тела; вымыл стакан, захлопнул кухонное окно и, перебросив через плечо сумку, вышел на улицу. Около десяти он был на станции. Потягивая из пластикового стаканчика черный кофе, он дождался первого идущего на юг поезда и уехал.
Часть вторая
В фотографии подразумевается, что, принимая мир таким, каким запечатлевает его камера, мы получаем знание о мире. Это, однако, полная противоположность постижению, которое начинается с неприятия мира таким, каким он кажется. Сама возможность постижения кроется в возможности несогласия.
Строго говоря, никакое постижение по фотографии невозможно.
Сьюзен Зонтаг. О фотографии[24]
10
Еда — что-то вроде пиццы — горчила и отдавала подгоревшими специями; он отодвинул ее. Женщина восточного вида, в синем халате с пришитым на груди фирменным значком «Вкусное питание», забрала его тарелку и вывалила содержимое в тележку. Казалось, она смотрела на него с упреком. Он повернулся к окну. У ворот отправления, жемчужно сверкая в ярком полуденном свете, выстроились самолеты. По радио объявляли рейсы в Исламабад, Чикаго, Токио, строго призывали опаздывавших пассажиров, искали потерявшихся родственников. Клем опять представил, что набирает номер, и опять не мог придумать, что сказать. Тем, кто продолжает ему доверять, потребуется еще немного терпения. Это же неотъемлемая часть доверия — не торопиться с приговором? Подразумевать благородную причину в изначально, а может, и навсегда непонятном поведении? Своей бедной многострадальной головой Клэр сумеет уразуметь, что он не вернулся, потому что имел на то причину. Но что скажет Фиак? Ей, понятно, никакого интереса его оправдывать. Легко представить: поглаживая Клэр по руке, она рассказывает, как ждала звонка, потом поехала в квартиру и застала ее пустой, без его вещей, без записки, совсем ничего. Конечно, она будет рада. Зачем ей присутствие соперника, никогда раньше не виденного братца, предъявляющего претензии по праву родства. Скатертью дорога. Теперь Клэр опять принадлежит ей.
