Но я не жаловался, ибо в сердце моем жила надежда. Однако когда я заметил на лице привратника подобие усмешки, то решил выманить его за ворота и как следует отдубасить палкой. Но на четвертое утро створки ворот медленно распахнулись, и, согласно обычаю, мне навстречу вышел приор. Позабыв о намерении наказать привратника, я упал на колени. Но сандалия, которую я поцеловал, опустившись в пыль, не принадлежала достойному почитания Марциалу. Он скончался некоторое время назад, а я об этом не знал. Я увидел перед собой жирного аббата-северянина, присланного из главного аббатства, и он обратился ко мне на грубом неблагозвучном наречии парижан.
Симпатии и антипатии, возникающие между людьми, передаются от человека к человеку с потоками воздуха, вполне заметными для глаза. Когда я без ложной скромности заявил аббату, что являюсь гражданином Тулузы, за улыбкой его я ясно разглядел насмешку и презрение. А когда, опустив глаза, добавил, что я сын самого Рокмора, знаменитого мастера из корпорации строителей соборов, он сделал вид, что впервые слышит это имя; обняв меня своими пухлыми, жирными на ощупь руками, он с притворным добродушием поднял меня с колен.
Я замуровал себя в стенах немоты, однако для всех молчание мое означало, что я не знаю, о чем надо говорить. Меня определили на самые тяжелые работы. Я не жаловался, когда меня отправляли вычищать выгребные ямы, ухаживать за свиньями на скотном дворе или, вручив оружие, обходить поля и в случае необходимости отражать набеги мародеров. Я страдал от отсутствия тишины, благоприятствующей божественному явлению. Пребывая среди монахов, в большинстве своем болтунов и сутяжников, я попал в мир некрасивого слова. Аббатство пребывало в состоянии тяжбы со всеми судебными инстанциями края, и все занимались исключительно правоведением. Вместо молитв послушники заучивали наизусть законы Юстиниана и в ритме кантилены читали их на память. На листы пергамента переписывали своды обычного права и местного права всех времен и провинций. Обсуждали постановления парламентов, королевские ордонансы, постановления консульских судов. Я убегал в монастырь собственной души, скрывался в одном из его тысячи внутренних двориков, прятался за одним из тысячи алтарей и ожидал явления, обещанного Петром. Но крестьяне, которых я видел, были всего лишь грубыми горцами, приходившими продавать овощи и фрукты; их тела не имели даже намека на прозрачность и состояли из плотной, видимой всем материи. Впрочем, страдал я главным образом от снисходительной улыбки, появлявшейся на губах приора, когда тот смотрел в мою сторону. Постоянно живя среди тех, кто смотрит на вас как на тупицу, сам становишься тупицей, а среди тех, кто считает вас способным приподняться над собой, приподнимаешься.
Так продолжалось до той ночи, когда я зазвонил в колокол.
Накануне с большой пышностью прибыл Пьер де Кастельно. Он ехал из Тулузы, где подавил ересь, и прежде чем отправиться в Фуа, пожелал побеседовать со своим другом, аббатом из Меркюса. Я слышал, как по приказу Кастельно зверски расправлялись с еретиками, но не хотел верить этим рассказам. Однако, едва я узнал, что Кастельно в монастыре, у меня появилось дурное предчувствие. Меня отправили на конюшню — заботиться о лошадях свиты, сопровождавшей Кастельно, поэтому его самого я не видел. Но однажды, когда я шел через внутренний дворик, направляясь в рефекторий, я неожиданно увидел перед собой аббата и какого-то человека с величественной осанкой, но небольшого роста. Поверх красного шелкового подрясника на незнакомце был надет багрового цвета стихарь[6]. Пояс украшала застежка из настоящего рубина. Перчатки и башмаки имели цвет пламени. Из-под широкого конусообразного капюшона на плечо ниспадал конец шаперона, пурпурный цвет которого подчеркивал матовую белизну воскового лица незнакомца и потухший взор его застывших голубых глаз.
Неужели волнение мое означало предчувствие грядущих горестных событий? В груди у меня заколотилось сердце. Пьер де Кастельно остановился, и я увидел, как он с любопытством разглядывает мои ладони и руки, запачканные до самых локтей навозом, который я только что ворочал. Он задал мне какой-то вопрос, но так как изъяснялся он на визгливом языке северян, толком я его не понял. Судя по тону, произнес он нечто незначащее, какие-то пустые слова, дабы проявить брезгливое снисхождение.
Ни он, ни я не знали, что в эту торжественную минуту выковали первое звено небывалой цепи несчастий. Между посланцем папы в красных одеждах и жалким монастырским служкой установилась тайная связь, разрушить которую могла только смерть. Связь эта предвосхищала безмерное горе, сулила разрушение городов Юга, изнасилования юных дев, гибель рыцарей, молчание певцов. Мирно сгущались сумерки, и ни легат, ни я не догадывались, какие события выстраивались вокруг нас.
Я покраснел, открыл рот и, неловко пряча руки за спиной, ощутил, что черты моего лица выражают одну лишь тупость.
Пьер де Кастельно повернулся к аббату и сказал, что я, без сомнения, тот самый монах, специально приставленный к огороду сажать и собирать урожай петрушки. Он намекал на дурацкое суеверие, согласно которому петрушка, если ее сажает слабоумный, вырастает буквально на глазах.
В знак согласия аббат раболепно захихикал, и оба продолжили прогулку.
Я уже сказал, что побежал вдоль стены внутреннего дворика. Без остановки миновал часовню. Оттуда доносился ровный молитвенный гул: несмотря на всепоглощающие юридические штудии, устава никто не отменял, и чтение священных молитв соблюдалось строго. Заступившего на молитву в восемь вечера сменяли только на восходе солнца. Колокол находился в старинной башне; позднее к ней пристроили церковку. Словно бесплотная тень я бесшумно переступил церковный порог и поднялся по винтовой лестнице.
Расправив плечи и вдохнув полной грудью, я радостно принялся звонить. Я звонил просто так, но торопливые звуки множились, перебивая друг друга, и превратились в набат.
Возбуждение, порожденное страхом, распространяется быстрее всего. Сначала со всех сторон захлопали двери. Через слуховое окно, расположенное на высоте моей головы, при свете звезд я различил силуэты с изогнувшимися, словно вопросительный знак, шеями. Из часовни донесся топот: все находившиеся там монахи, те, кто молились, и те, кто просто спали стоя, молитвенно сложив руки, бросились наружу. На пороге они столкнулись с теми, кто бежал им навстречу в надежде обрести убежище в часовне. Вымощенный плитами двор и галереи наполнились беспорядочными возгласами. Я различил голос эконома, вопившего: «Сокровище! Спасите сокровище!» Некий Лоран, слабоумный от природы и подверженный припадкам, с визгом упал на землю. Отца Робера я опознал по неимоверной толщине. Раздобыв где-то огромный крест, он торжественно вздымал его, словно всеобщее спасение зависело только от него.
