«Солод заплесневел! Давайте сожжем урожай!» — кричали одни, принюхиваясь к пиву. «Нет, это сыворотка сворачивается!» — уверяли другие и, призывая окружающих в свидетели, показывали отбеленные сывороткой манжеты или воротник — вот, смотрите — ведь далеко не такие яркие, как обычно!
Все или почти все, за исключением разве что трактирщиков и зонтичных мастеров, были жаре не рады. Для некоторых она даже стала бедствием, из-за которого им куда тяжелее доставался кусок хлеба, — например, для садовников или сторожей на плантациях, которым приходилось без передышки поливать посадки. А суконщикам зной грозил разорением — у них теперь никто ничего не покупал, поскольку в такую погоду хочется не одеваться, а сбросить с себя и то, что есть. Деруикам, которые были и тем, и этим, вернее, оставаясь суконщиками, примкнули и к садоводам, летом 1635 года тоже казалось, будто они попали в чистилище.
Семейное предприятие ощутило на себе последствия зноя с первого же дня. Никому не хотелось под палящим солнцем шить себе новые камзолы и юбки. Возможные покупатели проходили мимо, нимало не интересуясь новинками и не обращая внимания на весьма соблазнительные скидки. Ну и пусть утрехтский бархат отдают за полцены, а брабантское кружево предлагают и вообще за бесценок! Дамы просто-напросто ни того, ни другого не хотели…
«Веера и шелковый газ!» — вот чего они требовали у приказчиков, расхваливавших льняные или плотные хлопковые ткани.
Мало того что обстоятельства были затруднительными — еще и Виллем ван Деруик оказался никуда не годным управляющим. Руководить людьми он не умел и, желая, чтобы подчиненные его любили, то давал им волю и проявлял снисходительность, то — когда выяснялось, что заказы не выполнены, а покупатели недовольны — резко менял манеру обращения, превращаясь просто-таки в деспота. В результате служащие его возненавидели, а торговля, которая и без того едва теплилась, совсем зачахла. Вместо прибыли накапливались долги, небольшие сбережения семья проела всего за каких-то два месяца, и лавка не разорилась окончательно лишь благодаря постоянным клиентам, тем, кто вот уже двадцать лет покупал ткани у «Корнелиса ван Деруика и сыновей, торговцев сукном», не зная даже имен их конкурентов. Вот только поддержка в таких случаях слишком дорого обходилась: один просил о кредите, другой — о скидке, третий — о добавке за те же деньги, так что торговали Деруики в это время по большей части себе в убыток.
Яспер, назначенный счетоводом, сильно тревожился:
— Братец, мы же вот-вот разоримся! А ты знаешь, что в этой прекрасной стране несостоятельных должников приговаривают к каторжным работам!
— Не бойся! Мы успеем сбежать до того, как Desolate Boedelskamer[21]узнает о наших неприятностях… а убежище банкротам в Вианене[22]и Кюлемборге[23]дают всегда!
— Мне не до смеха, Виллем! Положение очень серьезное, — настаивал младший брат, покусывая перо, которое только что обмакнул в красные чернила.
— Ну, так давай рассчитаем кого-нибудь из приказчиков или даже обоих! Мы платим этим бездельникам по двенадцать стёйверов в день!
— Надо бы у отца спросить… Да и кто будет работать, если мы выгоним приказчиков?
— Приставим к делу сестер!
— Сомневаюсь, что это понравится покупателям.
— Значит, закроем лавку. Тем более что сукна никто не берет — кому оно нужно в такую жару?
— Через три месяца наступит зима…
— За три месяца мы так обеднеем, что готовы будем слопать пряжку от туфли! Вот что, Яспер, хватит терять время! Занимаясь тряпками, мы отнимаем его у тюльпанов!
Младший брат раздраженно захлопнул крышку чернильницы. Наставил на старшего растрепанное перо, потом сунул его за ухо, как скрипачи делают со смычком.
— Тюльпаны, тюльпаны… только это от тебя и услышишь, хотя недавно ты и слова-то «тюльпан» выговорить не мог! Между прочим, кормит нас пока что лавка!
— Вот и оставайся в ней, если хочешь. А я намерен распрощаться с этим сукном, с этими занудами-покупателями и с этими желтыми счётами.
Старший брат сдержал слово. Назавтра же он явился к ректору в наряде, который счел подходящим для торговца тюльпанами — или, как ему самому больше нравилось себя называть, «подмастерья-тюльпановода». Собственно, к обычной его одежде прибавились лишь клеенчатый фартук для защиты от грязи и плетеная шляпа — прикрыть на плантациях голову от палящего солнца.
Для начала Паулюс снял с него фартук, затем выдал ему вместо шляпы другой, менее деревенский головной убор и, наконец, объяснил, что произошло недоразумение. Он собирался отправить своего ученика отнюдь не в поля, где бы тот в полной безвестности выращивал цветы, а в таверны — привыкать к торговле луковицами. Виллем запротестовал: он хочет знать о тюльпанах все, разве можно продавать цветы, если сам не сажал луковицу в землю, не стерег ее сон, не следил за ее ростом.
— Вы говорили, что садовники[24]турецкого султана, bostancis, заменяют и привратников, и уборщиков, и палачей. Так почему же я не могу работать на ваших плантациях?
— Ты себе не представляешь, насколько это неблагодарный и утомительный труд. Пусть уж выращивают цветы те, кто покрепче тебя!
Виллема намек на его слабое сложение оскорбил и, если это только было возможно, еще больше укрепил в его намерении, так что Паулюсу в конце концов пришлось уступить. Рассудив, что ученик, попробовав орудовать лопатой, быстро образумится, он перепоручил юношу старшему садовнику, тайком дав тому указание нагрузить его самой тяжелой работой, какую только можно придумать.
Ему выделили крутой и каменистый участок без единого островка тени на сто футов вокруг, и на участке этом, начиная от Спаарне, вернее, от водяных рвов вокруг города, которые питала река, поручили вырыть глубокие канавы, необходимые для орошения посадок. Работать предстояло в одиночестве, копать — старой лопатой, черенок которой был не очищен от коры и жестоко обдирал ладони.
