— Берите с собой свою дочурку и приходите завтракать, — сказал он. — Я внизу.
— Мистер Макклэтчи? — воскликнула Мама Девочка и, скатившись с постели, выхватила у меня трубку и быстро-быстро заговорила, и сказала, смеясь, что мы сейчас же спустимся — дайте нам только пятнадцать минут.
Она положила трубку и заметалась по комнате, а потом открыла в ванной кран, и пока вода набиралась, мы почистили зубы, а потом вместе влезли в ванну, намылились и помылись, а потом вылезли и вытерлись и оделись в наши лучшие одинаковые платья: светло-желтые с белыми цветочками.
Когда мы подбежали к лифту, мы увидели там мисс Крэншоу, и она спросила меня:
— Это, кажется, ты?
— Да, — ответила я, и тогда она сказала:
— Я боялась, что больше тебя не увижу. Придешь ко мне снова пить чай?
— Приду. А это моя мама.
Мисс Крэншоу улыбнулась Маме Девочке и сказала:
— Я столько всего узнаю от вашей дочери! Надеюсь, вы сможете прийти ко мне сегодня — в любое время после пяти.
Мама Девочка улыбнулась и ответила:
— Хорошо.
Прибыл лифт, и мы вошли в него, но было утро и лифт был полный-преполный. Я встала между Мамой Девочкой и мисс Крэншоу, и они не дали меня раздавить. Когда мы вышли, я увидела очень внушительного вида мужчину с тонюсенькими усиками. В руках у него были два букетика фиалок. Мисс Крэншоу вышла из лифта первой. Она подошла к мужчине, поцеловала его, взяла у него оба букетика и сказала:
— Как это мило с твоей стороны, Майк Макклэтчи!
Майк Макклэтчи ответил:
— Ты ведь знаешь, Кэйт, я всегда боготворил тебя.
Мы с Мамой Девочкой отошли в сторонку, чтобы не загораживать дорогу людям, и встали недалеко от Кэйт Крэншоу и Майка Макклэтчи.
— Если бы ты боготворил меня, — ответила мисс Крэншоу, — ты бы не принес мне фиалки. Ты бы помнил, что я больше всего люблю красные цветы колючего кактуса.
Она повернулась к нам с Мамой Девочкой и дала нам по букетику.
— Значит, после пяти, — сказала она.
— Вы знакомы? — спросил Майк Макклэтчи.
— Господи, ну конечно, — ответила Кэйт Крэншоу. — Ты ведь прекрасно знаешь, что я знакома со всеми, у кого есть талант, а этим двоим его девать некуда.
— Наверное, виновница этому ты, — сказал Майк Макклэтчи.
— Вовсе нет. Сказать правду, так это она дает мне уроки. — И мисс Крэншоу погладила меня по голове. — Желаю всем вам приятно провести день.
— Я бы хотел не откладывая в долгий ящик поговорить с тобой о новой пьесе, — сказал Майк Макклэтчи. — Мне нужна твоя помощь.
— Я тебе позвоню.
— Это же самое ты говорила в прошлую нашу встречу, около года назад. Давай уж лучше я позвоню тебе.
— Не смей! В этот раз я позвоню обязательно.
— Когда?
— Завтра утром — достаточно скоро?
— Буду ждать.
Мисс Крэншоу повернулась к Маме Девочке:
— Захватите пьесу, когда придете пить чай — хорошо?
Мама Девочка взглянула на Майка Макклэтчи и ответила:
— Хорошо.
Мисс Крэншоу пошла по коридору. Она шла как королева.
— Как удачно, — заговорил Майк Макклэтчи. — Я и не подозревал, что вы знакомы с Кэйт Крэншоу. Если мне удастся уговорить ее помочь в работе с актерами, я буду гораздо спокойнее за судьбу этой пьесы.
— Я с ней не знакома, — ответила Мама Девочка. — С ней знакома моя дочь.
— Мне следовало бы догадаться, — сказал Майк.
Мама Девочка представила меня мистеру Макклэтчи, а потом мы вошли в большую и очень светлую комнату. Мы сели за стол, покрытый толстой белой скатертью, и стали завтракать.
— Завтрак — моя любимая трапеза, — сказал Майк Макклэтчи, — надеюсь, что и ваша также. Я не могу по-настоящему получить удовольствие от него, если такое же удовольствие не получают остальные, и еще мне обязательно нужно, чтобы он был сытный.
Мы начали с земляники со сливками, а потом официант принес серебряное блюдо яичницы-болтуньи с поджаренным хрустящим беконом, и другое, с отбивными из молодого барашка и свежим кресс-салатом, и еще одно с жареной картошкой.
Майк Макклэтчи сперва положил нам с Мамой Девочкой, а потом себе и начал есть, и Мама Девочка начала, а за ней и я. Мы ели и ели без конца, и мы болтали, шутили и смялись, и Майк оказался одним из самых приятных людей, которых я вообще видела. Уже немолодой (ему было пятьдесят пять лет, он это сам сказал), но высокий и очень сильный, а глаза — совсем молодые. Лицо у него было длинное и узкое и очень серьезное, когда он не шутил и не смеялся — только это бывало очень редко. Волосы — седые и густые, и на левой стороне их разделял очень прямой пробор. Когда мы кончили завтракать, он вынул из портфеля большой коричневый конверт и протянул его Маме Девочке:
— Вот она. Пожалуйста, прочтите ее, если можно, поскорее. Я имею в виду — вслух, чтобы Сверкунчик знала, о чем в ней идет речь. Она ведь Сверкунчик?
— Так ее зовет отец.
— Это имя ей подходит.
— У нее их еще восемь или девять.
— Хорошо, — сказал Майк Макклэтчи. — Так прочитайте ее и захватите с собой, когда пойдете к Кэйт пить чай. Кэйт, наверное, попросит почитать и вас, и Сверкунчика. Отнеситесь с большим вниманием к тому, что она скажет. Других таких, как она, нет на свете. За десять минут она научит вас большему, чем сами вы научитесь за десять лет.
— Майк, — сказала Мама Девочка, — я в диком восторге, но прилетела я сюда из Калифорнии для того, чтобы самой устроиться в театре, а не устраивать туда свою дочь.
— Дайте мне сколько-нибудь времени, хорошо?
— Я хочу знать: есть для меня роль или нет?
— В данный момент — нет, но, если все пойдет гладко, попробуем что-нибудь сделать.
— Но Сверкунчик вам нужен теперь?
— Да, теперь. Кстати, как здоровье ее отца?
— Отличное. Но ведь вы не слышали, как она читает.
— Зато я слышал, как она говорит, а сейчас вижу ее.
— Она действительно вам нужна?
— Действительно. Теперь пусть решает она — и вы.
— Что ж, — сказала Мама Девочка, — поговорите с ней.
— Не буду говорить, — ответил Майк.
— Почему?
— Будь она моей дочерью, я бы ей не разрешил. Я люблю театр, люблю даже актеров (а ведь их, вы знаете, любить трудно), но уговаривать этого ребенка идти на сцену мне не позволяет совесть.
— Мне тоже не позволяет, — сказала Мама Девочка. — В конце концов, она не только моя дочь. У нее также есть отец, и обо всем этом ему ничего не известно.
