— Прекрасное выступление, Круг. Я впечатлен.
— Надеюсь, я убедил тебя.
— Конечно же нет. Как ты мог такое ожидать?
— Да, действительно, как я мог? — рассмеялся Круг. — Ты, наверно, счел увлекательным тот идеалистический вздор, который нес Хинц. Разве можно ожидать от командира юнгфолька чего-то иного, кроме романтического восхваления чести, долга, верности и тому подобного?
— К чему такой сарказм? Неужели ты пытаешься им оправдать свой собственной выбор военной карьеры?
— Мне ничего не нужно оправдывать. Если ты намекаешь на мое решение добровольно служить в люфтваффе, то, пожалуйста, я готов все объяснить. Я выбираю карьеру военного врача потому, что врачи нужны для того, чтобы зашивать раны таких, как ты, кому не терпится, чтобы поскорее сбылись его мечты о военной славе.
— Давай говорить честно, мы раньше почему-то не замечали твоих склонностей к медицине или других тому подобных гуманистических убеждений. Зачем же скрывать истинную причину? Ведь она всем очевидна.
— Если уж говорить начистоту, то какой вклад в дело победы готов внести ты? — парировал Круг.
Я на мгновение замешкался, переводя взгляд с него на моих одноклассников, которые не спускали с меня глаз. Ответ был готов, он уже давно сформировался в моем сознании, порожденный примером Филиппа, моими разговорами с ним, моим намерением сделать что-то необычное и вот теперь неожиданным желанием четко обозначить свою позицию. Почему бы не прояснить все именно сейчас, в эту минуту? К чему тянуть? Это стало делом самоуважения. Момент оказался самым подходящим.
— Я? Я пойду служить в войска СС.
Откровения
— Значит, ты решил пойти на службу добровольцем? Хорошо. Но почему именно в войска СС?
— Это трудно объяснить, — ответил я. — Я думаю, что это самое подходящее для меня место.
Мы с отцом сидели друг против друга за столом в большом зале ожидания железнодорожной станции Халльсштадт и потягивали из чашек горячий эрзац-кофе в окружении множества незнакомых людей, главным образом военнослужащих. Мы приехали поездом по небольшой частной железнодорожной ветке, обслуживавшей жителей Гарца и соединявшей Блессгейм с сетью имперских железных дорог. Отцу предстояло вернуться на фронт. На нем был мундир майора артиллерии. Выглядел отец по-прежнему: высокий, красивый, уверенный в себе, надежный во всех отношениях.
— Послушай меня, Иоганн. Я недавно разговаривал со своим давним товарищем, мы с ним раньше вместе служили. Он может устроить тебя в мой старый полк в Ганновере, если ты пожелаешь служить там. Это хороший полк со славным именем, «Шарнхорст», ты о нем слышал. В его рядах ты тоже сможешь честно выполнить воинский долг. Я был бы доволен, зная, что ты служишь там под присмотром уважаемых мною людей.
Обычно находящийся в бодром настроении, отец сейчас выглядит обеспокоенным. Его надежды на скорое окончание войны и возможность того, что его сыновья не успеют в ней поучаствовать, не оправдались. Его старший сын попал на Восточный фронт, где воюет наводчиком артиллерийского огня — не слишком безопасная должность, и вот теперь младший стремится попасть в не менее рискованное место. Он на личном опыте знал, что такое война в России, оставаясь прошлой зимой под Смоленском, где командовал автопарком своей части и ежеминутно подвергался смертельной опасности. Обычно сдержанный, во время отпуска отец обронил несколько слов, по которым я заключил, что события тяжелых месяцев, проведенных на Восточном фронте, посеяли в нем сомнения в благоприятном исходе войны.
Мне неожиданно сталь жалко его. Он заботливо относился к нам, когда мы, четверо, были маленькими детьми. В выходные дни он сажал нас в машину и отвозил на природу, где мы устраивали пикники или отправлялись в лес собирать грибы. По вечерам он по нашей просьбе брал в руки гитару и пел нам. Главным образом это были английские и австралийские песни, которые отец знал с детства. Мы были в полном восторге и выучили наизусть слова, не понимая их значения. Они имели веселые и грустные мелодии, но в те дни отец никогда не выглядел грустным. Не знаю точно, но, может быть, он просто старался на людях выглядеть бодрым и энергичным.
— Знаешь, — начал я, надеясь как можно скорее покончить с этим вопросом. — Я очень хочу служить в горно-пехотном полку, и это мой единственный шанс попасть туда. Ты меня понимаешь?
— Ты уверен, что тебе хочется именно этого? Может быть, ты не получишь ни гор, ни тех приключений, о которых мечтаешь. Поверь мне, война для пехотинца на передовой — дело очень опасное. А в тылу войска СС выполняют такие задания, в которых я не пожелал бы тебе участвовать. Почему же не пойти в приличный пехотный полк со славными боевыми традициями?
Насколько я помню тот разговор с отцом, меня удивили его слова о нежелательных, по его мнению, тыловых заданиях войск СС. Однако в то время я как-то не обратил на них внимания, вернее не стал ничего уточнять.
— Конечно, это великая честь, служить в таком полку. Но мне кажется, что нынешняя война — совсем другое дело. Это не война между Пруссией и Наполеоном в дни Шарнхорста и даже не Первая мировая война, когда Германия воевала со своими давними европейскими врагами. Это война между европейской цивилизацией и большевизмом. Пришло время новых традиций, которые заложит передовая молодежь Европы. Вот в чем я хочу принять участие.
Я высказал еще несколько аргументов в пользу своего выбора, стараясь говорить как можно вежливее и спокойнее. То, что я сообщил, отцу, наверно, могло показаться набором истертых пропагандистских штампов, но я, тем не менее, остался доволен, что все объяснил ему. Должно быть, он понял меня, потому что больше не стал развивать тему. Возможно, это было вызвано его обычным нежеланием обсуждать абстрактные проблемы и особенно всяческие «измы». Свое истинное настроение отец часто маскировал, быстро меняя выражение лица. Он посмотрел на часы и натянул перчатки.
— Прежде чем распрощаемся, давай выпьем, солдат, — с улыбкой предложил он. Мы встали и направились к стойке бара.
Я проводил его на перроне. Это было типичное прощание военных лет. Мы изо всех сил старались не показать своей грусти. Когда поезд отошел от перрона, отец продолжал стоять у окона своего вагона, подняв руку в армейском салюте.
Когда последний вагон скрылся из вида, я заметил стоящий на параллельном пути другой состав, грузовой. Погруженный в мысли я сначала обратил внимание лишь на нанесенный свежей краской пропагандистский лозунг — «Колеса крутятся для победы». Затем, присмотревшись к ближнему ко мне вагону, я увидел то, что показалось мне человеческими пальцами в квадратных прорезях стены вагона, затянутых колючей проволокой. Я также заметил широко открытые глаза, жадно смотревшие наружу. Мой изумленный взгляд скользнул по длинной веренице таких же вагонов. То здесь, то там я видел глаза и руки тех, кто в них содержался.
Зрелище вызвало во мне смешанные чувства. Вспомнилось латинское изречение — Vae victis! Горе побежденным! Мерзкие отбросы! Бедолаги! Надеюсь, что они получат достойное трудовое задание. Затем мне в голову пришла новая мысль: диктатура пролетариата никогда не должна установиться в Европе!
