Я повесил трубку, не желая больше разговаривать с много о себе понимавшим прокурором, и заверил его, что не являюсь липовым доктором медицины и не оставлю Тео без защиты как мерлузу без майонеза.
XXXIX
Когда пациенты и пациентки, всем утершие ноc, узнали о грядущем суде над изумительным и восхитительным Тео, они стали посылать судьям анонимные письма вместе с собственными удостоверениями личности. Скандал был так силен на склоне дней, что я решительно поставил точку в телефонном разговоре с прокурором, укусив как нечего делать его собаку, чтобы он в ответ прикусил язык!
В те времена толкотни в борьбе за место под солнцем Тео, всегда готовый потискаться, был в летах, а иногда и во хмелю, поэтому следовало положить конец его колебаниям, выжав соки него или из лимона. Он так жестоко страдал!
С самого раннего детства он не отдавал предпочтения в любви мужчинам перед женщинами, молодым перед старыми, красавцам перед уродами, потому что спал со всеми, но отнюдь не мирным сном. Он позволял себя утешать великодушно, точно Жанна на костре! Когда же пресыщался, потому что сердце у него было небольшое и в нем умещалась лишь одна любовь в день без различия по половому признаку, утешитель исчезал с поличным, но безвозвратно.
Сколько россказней и каких гнусных смели распространять о Тео люди, знавшие его лишь понаслежке, без разбора и под углом его слабостей! С какими омерзительно дотошными подробностями смаковали они описания его дел как пить дать. Кто знал его, те, чем танцевать канкан на канате, предпочитали беседовать с ним, даже не обязательно о любви, спать с ним, пусть хоть под открытым небом, и делать ему массаж, хоть и не всегда мягкого места, зато с кремом или, за неимением оного, с собственной слюной, так как Тео не был разборчив, что в лес, что по дрова.
Надо было слышать, как полицейские расписались в своей беспомощности, – а ведь сколько вынюхивали-высматривали денно и нощно с высоты сторожевых вышек! Они рассказывали с изобилием подробностей и из-под полы о том, как Тео избавлялся от своих возлюбленных в Корпусе. Надо полагать, они не знали, что он всех их заботливо хоронил в огороде! Не ведали и того, что таким образом они оставались в его жизни, даже на трехметровой глубине и без контактных линз.
Как права была мышь по имени Гектор, сетуя, что мы живем в материалистическом мире, в котором, вдобавок ко всему, невозможно найти свободное такси! А эти полицейские, швыряя деньги на ветер, позволяли себе роскошь в дыре Ландерно говорить о правах человека... эти маловеры, посвятившие себя без остатка вмешательству в жизнь Тео, вместо того, чтобы открыть, по долгу службы, принципиальную значимость использования кухонного комбайна в веках.
XL
Тот факт, что Тео не спал после обеда со мной, говорил лишь о том, что он этого не делал, и засим я умолкаю, ибо мне известен возраст некоторых из моих знаменательных и немногословных читателей. Тот факт, что Тео не беседовал со мной о любви, держа мою руку в своей, доказывал единственно то, что между нами не водилось такого рода диалогов, и да будет известно тем, кто хочет узнать об этом больше, что я, из чистой скромности, пишу роман, а не прокламацию куклуксклановца. Тот факт, что Тео не просил меня сделать ему массаж, означал только то, что он не обращался ко мне с подобными просьбами. Я не могу представить его умоляющим меня: «Помассируй мне бороду», потому что он не говорил мне «ты».
Сесилия, небо мое зимнее, проделывала с Тео все то, что мог бы совершить я, будь я мимом, только в постели. Эти двое, заставлявшие себя долго просить, знали, как строга и горяча моя бдительная любовь, а это значит, что происходило все в Корпусе, в четырех стенах, на Пасху или на Троицу!
В тот час, когда Сесилию, венец моего сияние, внесли на носилках как очередную неизлечимую в предел крепостной стены Корпуса, возглавляемого мною не за прах, а за повесть, я догадался, что Тео, не опасаясь предательства со стороны своего ночного столика, позволит ей любить себя всего до самого затылка... потому что именно это, ни больше ни меньше, принимал он от других на свою голову.
Тут могла бы быть написана первая глава истории моей любви, не будь мы уже на сороковой и сумей я забыть те безмолвные и юные годы, когда мы с нею пребывали друг против друга, точно два сотрапезника-гурмана.
Первыми же словами, обваляв их в муке, я сделал ей романтическое предложение: пасти стадо шляп-котелков на манер табуна бенгальских тигров. В ту пору эти тигры, палевые и печальные, как киты... Слишком долго рассказывать об этой блудной бойне. Наше правительство умыло руки, не ударив палец о палец, когда эти хищники и пятые колеса в телеге мало-помалу вымирали за неимением свор и отар.
Наша любовь прошла через эти трагические испытания, как основа основ, и не важно, что всякий раз, когда мы встречались в коридорах Корпуса, апофеоза моего вдохновения, она закрывала глаза, чтобы не видеть меня, и плевалась с расстановкой, как заправский снайпер.
XLI
До начала эпидемии и основания Корпуса Неизлечимых я много лет мог созерцать издалека, как бы через бедро Юпитера, вакханалии, в которых принимала участие Сесилия, эфир мой вечной юности.
Но был ли я вправе именовать вакханалиями и не менее эти дьявольские сборища, представавшие во всей красе, которые она сама устраивала три раза в неделю, а иногда и четыре, потому что для ее порочных визитеров не было ничего святого. Но никуда не денешься, ее гости, растленные, как и она сама, нагие, чтобы сподручней было бравировать опасностью, в самом деле предавались всем деяниям и перипетиям, присущим оргии. Мог ли я из этого заключить наизусть, что сии самострелы были просто вакханалиями? Постыдное и детальное зрелище этих тел в свальном грехе, топлива для горнила Молоха, походило в невозмутимой своей мерзости на торговлю пряниками – кнуты, конечно, подразумеваются.
В этом хаосе разнузданного разврата и суставных нравов Сесилия, ласточка моя гостеприимная, не могла скрыться за псевдонимом. Одна под дамокловым мечом, проявляя рвение и экспансионистское усердие до третьего звонка, она давала понять, что думает обо мне, хотя еще меня не знала. Тот факт, что эта маленькая девочка, которой еще предстояло стать подростком, а затем женщиной (она всегда любила нарушать хронологию, прежде чем использовать ее по назначению), тайно любила меня так, что сама этого не замечала, заслуживал 37,7 градусов в тени по Цельсию, и поди знай, сколько по Фаренгейту.
Фаворитов с красными шпорами в этом аду разврата, любви и свежей воды у нее было трое. Первый из них, полковник артиллерии, эколог и пастух по совместительству, держал стадо коз на шестом этаже, в своей квартире в центре столицы, под фонарем и на фонаре. Человек этот был по всем статьям дегенератом и безропотно исполнял любые прихоти, даже самые извращенные, стоило только Сесилии, балерине моей девственно чистой, пожелать, не считая сопутствующих факторов.
СОВЕТ МОИМ НАЧИНАЮЩИМ
И ВЕСЬМА ДАРОВИТЫМ ЧИТАТЕЛЯМ
