С открытыми глазами, облаченная лишь в прохладные воды пролива Абсекон, ты начинаешь погружение. Все ниже, ниже спускаешься ты, к заветной пещерке твоего детства, где жили твои питомцы. Мимо проплывает серебристая стайка трески, и ты случайно улавливаешь обрывки их болтовни. А вот интриганки-медузы о чем-то заговорщически шепчутся. Но тебе недосуг прислушиваться к их разговору, тебе не дают покоя другие, более важные вопросы: природа твоего божественного происхождения, Никейский Собор, секс.
Сейчас 1991 год, и миру нет дела до проблем семнадцатилетних девушек.
Согласно одной из книг твоего отца в 325 году нашей эры византийский император Константин созвал собор в малоазиатском городе Никее. Его целью было положить конец продолжительным распрям, охватившим христианский мир. Грубо говоря, решить, был ли Иисус лишь посланником Божьим, как считал Арий из Александрии, или же самим Богом, как утверждал архидиакон Афанасий. Вначале, как выясняется, собор склонился к очевидному: посланец. В Евангелиях встречается эпитет «Сын Божий» наряду с куда более скромным «Сын человеческий». Во второй главе Деяний ученик Петр назвал Иисуса «Мужем, засвидетельствованным от Бога». А в Евангелии от Матфея в 19-й главе, когда кто-то назвал Иисуса «Учитель благий», он сделал замечание: «Что ты называешь меня благим? Никто не благ, как только один Бог».
Но погодите, возникает проблема. Стоит только ввести термин второстепенного божества, как стирается граница между вашим бесценным иудаистским монотеизмом и римским язычеством. Вы делаете шаг назад. Вот почему Собор навсегда утвердил Иисуса как «Истинного Бога, сотворившего вначале». И даже сейчас, в 1991 году, Церковь проповедует никейское вероучение.
Как и твой предшественник Иисус, ты знаешь, что ты не Бог. Божество — да, но сотворец Вселенной — вряд ли. Если ты выйдешь на пирс и провозгласишь: «Да будет свет!» — может, пара неоновых вывесок в городе и загорится, но звезд на небе не прибавится. Дети Божьи не создают галактик, они не придумывают новых биологических видов, не останавливают время и не уничтожают Зло одним щелчком божественных перстов. Часто вспоминают о том, что Иисус исцелял прокаженных. Да, но он не избавил землю от проказы. Твои возможности имеют свой предел, как и долг твой — свои границы.
Мимо проплывает каракатица, щупальца ее извиваются в медленном древнем танце.
Люди часто спрашивают, есть ли Бог на свете. Конечно, есть. Как он выглядит — вот вопрос. Что это за Бог, который запихивает свою единственную дочь, словно маринованную селедку, в стеклянную банку и отфутболивает на землю без малейшей подсказки о ее предназначении? Что же это за Бог, который продолжает игнорировать эту самую дочь даже после того, как она исцеляет слепого мальчика, в точности выполнив его распоряжение? Целых семь лет прошло с тех пор, как ты вылечила Тимоти. Никто никуда тебя не забрал, но и мама не объявилась.
Ты никогда не забудешь вечер признания.
— Три года назад, папочка, я совершила ужасную вещь. Я вернула одному мальчику зрение.
— Что? — простонал отец, от неожиданности забыв закрыть рот.
— Мне показалось, Бог хотел, чтобы я это сделала.
— Он что, тебя заставил? Он разговаривал с тобой?
— Нет, просто меня перемкнуло. Только, пожалуйста, не бей.
Он тебя не ударил. Вместо этого твердо сказал:
— Выбьем это у тебя из головы раз и навсегда.
И тут он схватил тебя за руку и потащил к старенькому «саабу».
— Что выбьем?
— Посмотришь.
Он повез тебя через мост в Атлантик-Сити.
— Куда мы едем?
— Узнаешь.
— Куда?!
— Навестить моего друга с пожарной станции.
Ты знала, что папины приятели, медики с пожарной станции, брали у него кровь для тебя, когда ты еще находилась в эктогенетической камере.
— Мистера Бальтазара?.. Мистера Каспара?
— Херба Мельхиора. Ну и как оно, исцелять людей?
— Ничего.
«По-моему, тогда я испытала оргазм, хотела признаться тебе, но промолчала».
— А я-то думал, что могу тебе доверять.
— Ты можешь мне доверять.
Он припарковался у Благотворительной больницы Атлантик-Сити. И тут ты вспомнила, что у мистера Мельхиора рак легких.
К этому времени папа немного успокоился.
— Если хочешь, мы можем вернуться.
Он надеялся, что ты скажешь, да, давай вернемся. Но это его замечание насчет доверия здорово тебя разозлило.
— Нет.
На лифте вы поднялись на шестой этаж в отделение онкологии. Задрав нос, ты прошла мимо процедурной. Но вот вы оказались в этом ужасном коридоре. Окопная война, панорама ближнего тыла, подумалось тебе: вокруг суетятся санитары, на передвижных носилках стонут жертвы, поникли на штативах капельницы, словно лишенные тела органы. Вы попали в царство боли. Она сочилась сквозь стены, осиным роем кружила в воздухе.
— За что мне это? — сокрушался тощий чернокожий парнишка, идя под руку с матерью к комнате для посетителей. — Почему я не могу согреться? — И он плотнее запахивал на своей впалой туберкулезной груди теплый махровый халат.
— Папа, это низко.
— Я знаю. Но я люблю тебя. — Он повел тебя к палате 618. — Готова приступить?
Ты оперлась о косяк открытой двери. За ней на больничных койках дрожали охваченные лихорадкой двое больных.
— Раз уж мы здесь, можем заодно помочь соседям Херба по палате, — продолжал папа, — у них болезнь Ходжкина.
Сердце бешено колотилось, желудок сжался, тошнота подступила к горлу, ноги почему-то стали ватными. Ты шагнула назад.
— Есть еще 619-я палата. И 620-я. И 621-я. В субботу махнем в Филадельфию, там столько больниц! На следующей неделе займемся Нью-Йорком.
— Нью-Йорком? — Ты ощущала себя так, словно плывешь на айсберге, одна на всем белом свете, беспомощная и замерзающая насмерть.
— А там Вашингтон, Балтимор, Кливленд, Атланта. Не ты создала этот мир, Джули, и не тебе заботиться о его чистоте.
Еще один шаг от двери.
— Но…
Папа схватил тебя за руку и потащил в комнату для посетителей. Мать укутала мальчика в одеяла, и, прижавшись Друг к другу, они плакали вместе, дрожа то ли от лихорадки, то ли от рыданий. Вы с папой сели на пропитанную запахом смерти и отчаяния кушетку.
— Доченька, тебе выбирать, — сказал он. — Если пойдешь по верхам, то попадешь в западню и будешь страдать. — В телевизоре раздался взрыв восторга: участник конкурса выиграл поездку в Испанию. — Пойдешь понизу — будешь жить.
— Разве лечить людей — это плохо? Папа как-то сразу побледнел.
— Ну хорошо, — повысил он голос. — Если ты отказываешься понимать. — Он вынул бумажник и достал из него пожелтевшую и потертую газетную вырезку. — Джули, я вовсе не хочу тебя пугать, это может быть простым совпадением, но смотри: едва я успел вынести тебя из Института, как кто-то взорвал все здание.
