— Значит, какой у этого?
— Три тысячи триста двадцать третий... Ей-богу, не видел я его тут раньше, — ответил Марк и захихикал над абсурдностью сказанного.
Джимбо ухмыльнулся и покачал головой:
— А теперь, господа, когда перед вами давно всеми забытый...
— Здесь был пожар, — перебил Марк. — Посмотри на крыльцо.
— Угу, — буркнул Джимбо.
Деревянный пол крыльца и кирпичная стена на четыре фута вверх под первым фронтальным окном были в черных подпалинах. Эти следы давнего пожара напоминали выцветающий синяк, но не рану. Дом вобрал огонь в самое себя.
— Очень похоже на поджог, — сказал Джимбо.
Марк будто наяву увидел, как ручейки огня бегут по крыльцу, пламя лижет кирпичи, затем опадает, слабеет и умирает.
— Его сожжешь, как же, — проговорил он. — Вон, глянь — само потухло. — Он сделал шаг вперед, но недостаточно широкий, чтобы поставить ногу на первый прямоугольный камень пешеходной дорожки к дому. На лице его застыло смущенное и рассеянное выражение. — Он ведь пустой, да? Там никто не живет.
— Ну, — кивнул Джимбо.
— Странно, правда?
— По-моему, это ты странный.
— Отстань. Нет, ты прикинь: ты видел хоть один пустой дом в районе вокруг парка Шермана? Или слышал про такой?
— Не-а. Зато видел этот. В отличие от тебя.
— Но почему его бросили? Эти здешние домики — настоящая находка, если только ты не конченый расист, как мой папаша.
— Мой папаша недалеко ушел от твоего, — сказал Джимбо.
Заклятый враг всех скейтбордистов Скип — древний, старше своего хозяина Омара Хилльярда, большеносый пес — с трудом поднялся на ноги и выдал звучное, начисто лишенное угрозы «гав».
— Я к тому, — продолжил Джимбо, — что домик-то не из тех, что с этими, как его, парапетами-балюстрадами, как Мюнстер-хаус Он такой же, как все в этом районе. Как твой, например.
Марк видел, что так оно и есть. За исключением слишком узкого крыльца и низко свисавшей высокой крыши, здание очень походило на дом Андерхиллов.
— Как думаешь, он давно пустует?
— Давно, — ответил Джимбо.
Черепица с крыши во многих местах обвалилась, краска на оконных рамах облупилась. Несмотря на то что светило солнце, окна казались непроницаемо черными. Нерешительность и какая-то сложная утонченность нового чувства удерживали Марка, не позволяя пройти по дорожке, взбежать по ступеням крыльца и заглянуть в эти черные окна: что бы ни скрывалось там, за ними, оно заслужило право навеки остаться в покое. Мальчику так не хотелось, чтобы нога его касалась камней этой дорожки и ступеней крыльца. И тут произошло странное — Марк внезапно почувствовал, что неприязнь была взаимной: сама пустота и заброшенность дома будто вырабатывали силовое поле, распространявшееся до первого камня дорожки. Сам здешний воздух отвергал гостя и выталкивал назад.
И все же...
— Что-то я не врубаюсь. Как я мог не видеть его раньше? — Марку вдруг пришло на ум сравнение: дом напоминал крепко сжатый кулак.
Два следующих часа Джимбо и Марк провели, катаясь по Мичиган-стрит, повторяя ее повороты, запрыгивая на тротуар и спрыгивая оттуда на проезжую часть. Шума они производили не меньше, чем пара мотоциклистов, но никто не высунулся, чтобы сделать им замечание. Каждый раз, проезжая мимо пустого дома и всматриваясь в него, Марк ждал, что здание вот-вот растворится, снова станет неприметным, но оно продолжало являть себя с той же удивительной четкостью, как и тогда, когда он первый раз выкатился из-за угла и обратил на него внимание. Дом номер 3323 по Северной Мичиган-стрит заявил о своем существовании и теперь никуда отсюда не денется. Одержимость, способная, как и все одержимости, изменить в жизни человека все, вползла в душу Марка.
Тем вечером во время ужина Марк заметил, что мать выглядит чуть более смущенной и растерянной, чем обычно. Она приготовила запеченную вырезку, которую он и отец нашли восхитительной. После дежурных поверхностных и безразличных вопросов о том, как прошел его день, и получения дежурных безразличных уклончивых ответов Филип сконцентрировался на отвлеченных вопросах. Но вместо того чтобы говорить о кознях и героизме на линии фронта отдела по работе с клиентами газовой компании, мать, казалось, вела какой-то тайный разговор, который слышала она одна. Мысли Марка то и дело возвращались к дому на Мичиган-стрит.
Теперь Марк жалел, что не решился подойти к дому, подняться на крыльцо и заглянуть в окно. Воспоминание о чувствах, испытанных перед домом, выветрилось не полностью, оставив легкую напряженность: словно, если бы он решился, это могло стать нарушением... Нарушением чего? Частной жизни? У брошенного дома нет никакой частной жизни. Хотя... Он припомнил свое ощущение: дом хотел, чтобы он держался от него подальше, и заслонился от него щитом. Выходит, это дом удержал его и не позволил подойти по дорожке? Бред. Марк сам удержал себя. И он знал почему, хотя не желал в этом признаться себе: дом испугал его.
— Что-то ты сегодня тихий, Марк, — заметил отец.
— Не цепляй Марка. Все у него отлично, — безжизненным голосом проговорила мать.
— Разве я его цепляю? Может, я и тебя цепляю?
— Не знаю. А ты знаешь?
Марк наблюдал, как мать собирает вилкой крошечные кусочки мяса и подгребает их к краю тарелки.
Отец собирался высказаться по поводу его поведения, и Марк, в спешке пытаясь придумать повод улизнуть из столовой, сказал:
— Меня там Джимбо ждет...
— Бог простит тебе, если Джимбо подождет еще немного. Чем таким важным вы собираетесь заняться?
— Ничем.
— Чтоб я не слышал грохота ваших досок, как только начнет темнеть. Ты меня понял?
— Понял, хорошо, — сказал Марк и унес в кухню свою тарелку прежде, чем отец припомнил, что у его раздражения была и другая причина помимо обычной — взросления сына.
Растеряв ослепительное золото полудня, солнечный свет потускнел и приобрел рассеянный скоротечный оттенок желтого, который упал на Марка Андерхилла с силой терпкого аромата или сочного гитарного аккорда. Марку показалось, что он слышит стрекот насекомого, и тут же звук оборвался. Мальчик побежал.
За покосившимся забором, о котором упомянул Джимбо, лежал восьмифутовый пыльный переулок, а за ним поднималась стена из бетонных блоков, о которой тоже говорил Джимбо. Если ту стену повалить, она ляжет четырнадцатифутовым бетонным одеялом, и тройные жилы колючей проволоки, бегущие по верху стены, будут чуть-чуть не доставать до разваливающегося забора Андерхиллов.
Восемь футов высотой, четырнадцать длиной, увенчанная кольцами колючей проволоки — конечно, Марк видел эту стену раньше, но до настоящего момента она казалась ему столь же незначительной, как пустая собачья будка Тафтов и струны телефонных проводов над головой. Незначительной и уродливой. И угораздило же кого-то соорудить такое убожество. Единственное, для чего нужна была стена, — скрывать заднюю часть дома и отваживать воришек, задумавших забраться в дом со стороны переулка.
