— Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.
— Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.
Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.
— Этакий удар прямо в сердце, — сказал он, — через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца — мужчина. Притом чертовски обозленный.
— Вполне с тобой согласен.
— А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.
Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.
— Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? — Эди взял газету и прочитал вслух: — «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»
— Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.
— Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.
— Это верно. — Хункелер расплатился за кофе.
Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.
В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера — на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу — потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.
На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.
— Что вам угодно? — с подозрением спросил он.
Хункелер представился.
— Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?
— Я был поклонником вашего творчества, господин Грабер, — сказал Хункелер. — Тридцать с лишним лет назад. В ту пору я часто ходил в бар «Рио» и издали восхищался вами.
— Вот как? Старый товарищ?
— Не совсем. Товарищем я, по правде говоря, никогда не был.
— Мягкотелый попутчик, да? Ладно, заходите.
Хункелер прошел за художником в коридор, где на стене висела фотография итальянского социалиста Грамши, затем в просторную комнату. Два окна без занавесей смотрели на улицу. В углу высокий стояк с гимнастическими кольцами. Большой стол, на нем разрезанный вилок белокочанной капусты, склянки с разноцветной тушью, чертежные перья. Масса бумаги. Посреди этого тарарама крепко спала черно-белая кошка. Одна стена увешана небольшими рисунками, выполненными в необычайно тонкой технике. На полу детское креслице, а в нем спящий ребенок.
— За внуком присматриваете? — спросил Хункелер.
— Нет, это мой сынишка. Завтра ему стукнет год два месяца.
— Поздравляю. Солидное достижение в ваши годы.
— Я зачал его, чтобы фронт классовой борьбы не скудел бойцами. Его зовут Лев, в честь Троцкого.
Грабер стоял посреди комнаты, усмехался, но пристально изучал своего гостя.
— А мать?
— Она специалистка по легастении, в школе работает. Есть государственная лицензия, все чисто.
Теперь усмехнулся и Хункелер:
— Ей тоже шестьдесят?
— Нет, двадцать шесть.
Хункелер подошел к стене с рисунками. Только присмотревшись, он понял, что там изображено. Капустные листья, отделенные от кочана, уменьшенные, скрупулезно прорисованные тоненьким перышком.
— Гольбейн тоже так умел, — заметил он, — круглым счетом пятьсот лет назад. Штрих у него тоже был точный и поэтичный.
— Верно, — отозвался Грабер.
— Стало быть, вы обратились к мелкому формату.
— Верно. Раньше я писал целое — капустный кочан как космос, в духовной, а равно и социальной трактовке. Шар как совершенная форма. Лист прилегает к листу — снаружи внутрь и изнутри наружу, как хотите. Идеально сконструированный организм. Сперва кочан маленький, и все листья маленькие. Но он растет, и все листья тоже растут. Листья не соперничают друг с другом, держатся заодно. Это квинтэссенция социализма. В конце концов перед нами шар, который куда толковее всех нас. Даже при минусовых температурах он не замерзает. Обеспечивает людей и животных превосходной пищей. Содержит невероятное количество витаминов. А вдобавок капуста — одно из лучших лекарственных растений наших широт. Чудесная штука! Очень даже стоит рассмотреть отдельные листья и зарисовать.
— Ужасно мне нравятся ли рисунки, — скачал Хункелер.
— Это всего-навсего фрагменты. Я уже не в состоянии изобразить космос как целое. Мир нынче атомизировался. Кстати, вам известно, откуда взялось слово «капуста»?
Хункелер не знал.
— От латинского caputia, то бишь «маленькая голова».
Кошка на столе зевнула, вытянула передние лапы, выгнула спинку. Спрыгнула на пол и исчезла в коридоре.
— Сесть можно?
Художник жестом указал на табурет, Хункелер сел.
— А кольца? Зачем они вам?
Грабер подошел к стояку, взялся за кольца, подпрыгнул, завис в упоре, горизонтально вытянув ноги вперед, и оставался в таком положении не меньше минуты. Причем даже не дрогнул.
— Браво! — воскликнул Хункелер.
— Держу себя в форме. Кто знает, когда начнется дело.
— Последний бой, да? Можно закурить?
— Нет. Извините.
Он кивнул на ребенка в креслице, который неожиданно заревел и засучил ногами.
— Лев — герой, настоящая гордость рабочего класса.
Грабер затрясся от смеха. Сел на стул возле стола.
— На какие средства вы живете?
— Вечерами подаю в пивном ресторане возле Северного вокзала. Деньги зарабатываю, а вдобавок это помогает сохранить классовое сознание. Туда заходят пролетарии и представители субпролетариата — алкаши.
— Неточность. Я тоже там бываю время от времени.
— Так я и говорю. Субпролетариат.
Они с усмешкой посмотрели друг на друга.
— Ваше искусство пользуется успехом?
— Да что вы. В этом фашистском городе старых коммунистов вроде меня не жалуют.
— Почему же вы не остались в Восточной Германии?
— Потому что они там вконец разложились, во всей Европе не сыскать места хуже. Тошниловка. — Грабер вдруг загрустил, тряхнул головой.
— Не падайте духом, товарищ, — сказал Хункелер. — Мы победим, потому что наша победа — историческая необходимость.
