Рузанов зашвырнул осколки подальше в кусты, взял удочку и на всякий случай потыкал длинным удилищем в поливную яму, что чернела прямо напротив банного крылечка. После сходил к сортиру, но и сортир оказался пуст. Решив, что он как-то разминулся со Скорняковым и тот уже дома, Алексей вернулся в избу, однако застал одну Гурьеву, которая уже проснулась и пила кофе на кухне. Поведав ей об исчезновении Димки (и умолчав о разбитой бутылке, дабы не беспокоить ее раньше времени понапрасну), он выразил недоумение, куда тот мог отправиться в такую рань, но Татьяна только махнула рукой:
– Да мало ли куда. Может, по грибы или на рыбалку, на него это очень похоже, упрется, никому ничего не сказав, а вы, дескать, волнуйтесь. Ладно, скоро объявится.
Рузанов промолчал о том, что ежели бы Скорнякову вздумалось предупредить их о своем утреннем променаде, то картина перед ним предстала бы весьма волнующая и не лишенная соблазна… двинуть, например, кому-нибудь в морду. Однако, успокоенный все ж таки словами Таньки, он пошел наконец таскать воду и растапливать заново баню, ибо время близилось к девяти.
Когда к одиннадцати часам пришла Людмила Тихоновна, баня у Рузанова была уже готова и, видимо с учетом вчерашней протопки, едва ли не жарче прежнего, так что пришлось еще проветривать парилку.
Войдя в баню, бабка Люда первым делом сняла с шеи цепочку с оловянным крестиком и положила на стол, затем поклонилась в сторону парилки и проговорила: «Госпожа хозяйка, пусти в баню помыться, попариться!», заглянув же в саму парилку, побрызгала по углам приготовленным Рузановым вчера мятным отваром и еще чем-то с острым мускусным запахом из небольшой склянки, приговаривая при этом: «Крещеный на полок, некрещеные с полка!»
Алексей невольно заинтересовался этим своеобразным ритуалом и рискнул спросить у старушки, почему она напрашивается у хозяйки, а не как водится, у банного хозяина.
– Дак, известно почему, – отвечала она ему, – в Прасковьиной баньке испокон не банник, а банниха живет, Обдерихой прозывается. Может, сейчас и по другому будет, после смерти твоей прабабки хозяева и поменяться могут, это уж обычное дело… Но пока, чую я, все здесь по-старому.
Оставив бабку Люду наедине с ее Обдерихой, он отправился в избу, проведать, как там Татьяна и не вернулся ли Скорняков. Однако перемен никаких не нашел: Димки нигде не было видно, а Гурьева лежала в гамаке перед домом и читала журнал «Новый мир» за 1968 год, чудом обнаружившийся где-то за печкой и, видимо, используемый для растопки, ибо части листов в нем не хватало.
На его немой вопрос она только пожала плечами: «Убить его мало, когда вернется!», и больше к этой теме не возвращалась. Алексей попытался было заманить ее на терраску, но Татьяна была явно не в духе, так что он мысленно согласился с ее кровожадными планами относительно этого балбеса, который портит людям настроение в такое прекрасное и просто располагающее к любви утро.
К двум часам дня, когда бабка Люда, напарившись, ушла восвояси, они с Танькой уже прямо-таки не находили себе места от беспокойства. К этому времени Рузанов догадался наконец проверить наличие корзин для грибов и остальных удочек (всего их в доме было три) и обнаружил, что весь указанный инвентарь на месте, то есть Димка, угребшись куда-то, не взял с собой ни лукошка, ни удочки, что делало его отсутствие еще подозрительнее.
Еще в первый день приезда в деревню Татьяна убедилась, что мобильная связь здесь почему-то не действует. Правда, тогда ее это не слишком расстроило, звонить она никому не собиралась – сын с матерью должны были уехать отдыхать на юг к каким-то родственникам, но сейчас это обстоятельство создавало то существенное неудобство, что со Скорняковым (у которого всегда при себе был мобильник) невозможно было связаться и таким образом выяснить, где его черти носят.
Сходив еще раз в баню, Алексей убедился, что небольшой рюкзак Димки, в котором он хранил смену белья, мобильник и наличные деньги, также исчез. Однако все остальные его вещи: куртка, болотные сапоги, небольшой туристический топорик в чехле так и оставались висеть и лежать на мосту в избе.
Одним словом, становилось «все страньше и страньше», так что, наконец, около шести вечера Танька не выдержала и, побросав свои вещи в машину, заявила, что немедленно поедет в Нагорье и заявит в милицию о Димкином исчезновении, вероятно, полагая по наивности, что доблестные стражи порядка немедля организуют прочесывание местности или облет на вертолетах ближайших лесных угодий.
Препятствовать Татьяне он не стал (хотя и понимал всю бесполезность подобных действий) и, проводив ее, решил сходить пока к бабке Люде, может, той, как местной жительнице, будет легче предположить, куда мог подеваться их товарищ.
Застав Людмилу Тихоновну за приготовлением ужина, он рассказал ей о случившейся у них неприятности и тотчас был вознагражден: оказывается, поутру, около семи часов, она будто бы видела Димку, когда ходила за водой на родник, что у речки. По ее словам получалось, что, как раз когда она проходила мимо их усадьбы, какой-то парень с рюкзаком на плече вышел из задней калитки и решительным шагом направился куда-то в березки.
– Я еще подумала, – добавила баба Люда, – не иначе ты или энтот чернявый ваш за грибами собрался с утра пораньше.
– Так он мог, значит, заблудиться в лесу. Тут у вас леса-то какие, запросто можно пропасть.
– Ну, это навряд ли. Где здесь заблудиться? Всяко к дороге или к селу какому выйдешь. Леса даром что большие, да изрезанные все. Бывало, в такую, кажись, глушь зайдешь, ан тут и дорога иль бо столбы телеграфные. Нет, милок, негде в здешних местах особо блудить и запропасть тоже негде: болот больших нету… Да у нас сроду и не пропадал никто. Разве что, вот, Колюня….
Колюню, или Николая Мокрецова, Рузанов помнил. Когда-то его семье принадлежала та самая изба с проваленной крышей и разбитыми окнами, которую Алексей приметил еще в день приезда в Ногино. То есть раньше и окна у нее были целы, и крыша, хотя вечно скособоченная и местами (там, где сполз или вконец растрескался шифер) заделанная рубероидом, не провалена. Судя же по сохранившейся кое-где затейливой резьбе наличников и чудом не рухнувшего еще балкончика перед чердачным окном, изба эта знавала и лучшие времена, которые, как ни печально, остались для нее в далеком прошлом. В теперешнем же состоянии она и на дрова едва ли годилась, настолько все в ней прогнило и отрухлявело, даже самые бревна сруба.
Говорят, что Колюня, родившийся в Ногино лет сорок назад, был когда-то озорным и смешливым подростком, отслужил в армии, вернулся с профессией то ли автомеханика, то ли слесаря, и года до девяностого или девяносто первого исправно работал механиком же в местном колхозном хозяйстве, пока оно не приказало долго жить. А следом через год или два померла и мать Колюни (отец умер значительно раньше, кажется, вскоре после ухода сына в армию). Сам же Колюня, и всегда, по-видимому, относясь к тому сорту людей, что, имея в кармане копейку, думают, что ей исходу не будет, оставшись без родни и без работы, запил горькую, да так усердно, что, первый раз встретив его в девяносто пятом году, увидел Алексей уже некую человеческую развалину, колеблемую во все стороны водкой и ветром.
