— Да.
Витольд двинул бровью.
— Неисповедимы пути, которыми блуждают провинциальные умы. Положим, вы сведете дружбу с Софьей Думенской… О Софье вам ведь уже рассказали?
— Конечно.
— Почему вы обо всем знаете заранее? — взорвался я. — И почему бы вам самому не изложить мне всю историю, от начала и до конца? Сразу?
— Так не интересно, — отмахнулся Витольд. — Я исследую те самые пути, о которых только что толковал вам. Вы подтверждаете большинство моих догадок.
— Нет, я еще не помешался… Вы ведь в этом меня сейчас заподозрили? Изучение образа мыслей и поведения соседей — простая мера предосторожности… Как вам известно, я заканчиваю заочный курс в университете. Это дает мне достаточно умственной пищи, чтобы избежать интеллектуальных неприятностей, постигших того же Потифарова. Кроме того, я самостоятельно, по книгам, изучаю экономические дисциплины.
— А я не спешу, — парировал Витольд. И вернулся к первоначальной теме: — Ну так что, глянулась вам Тамара Игоревна Вязигина?
— Интересная дама.
— Она, кстати, весьма ранима, — сказал Витольд. — И обладает похвальным обыкновением отвечать на нанесенные ей душевные раны весьма ощутимыми ударами. Сгубила несколько репутаций просто в хлам. Люди вынуждены были уехать из Лембасово и с большими потерями перебираться куда-нибудь в Тверь или Калугу. Что, по мнению Вязигиной, равноценно переезду в Шеол.
— Шеол? — не понял я.
— Вы Библию читали? — спросил Витольд, от чего меня передернуло. — Шеол — тот свет. Для евреев времен Иосифа и Потифара это был Древний Египет.
— Слушайте, Безценный, перестаньте меня пугать, — взмолился я. — У меня мозоль на том месте мозга, который отвечает за восприятие Древнего Египта.
— Очень хорошо, — невозмутимо проговорил Витольд, — это означает, что вы становитесь настоящим здешним жителем.
Глава шестая
По делам мне пришлось отлучиться из имения и съездить на несколько дней в Петербург.
Оказалось, что за то недолгое время, что я прожил у себя в имении, я совершенно переменился. Теперь, как и сказал Витольд, я был полный Лембасовский обитатель и к Петербургу имел очень небольшое отношение. Все в большом городе отныне казалось мне чужим, дурно устроенным: толчея на улицах, шумные разговоры в учреждениях. Даже сами лица горожан представлялись весьма неприятными.
С оттенком снисходительной жалости я думал: «Ну вот каково это — каждый день ходить в толпе тех, о ком ты ровным счетом ничего не знаешь? Кто не здоровается с тобой, не желает тебе добра или, наоборот, не замышляет против тебя какой-нибудь пакости?» Безразличие, с которым горожане относились друг к другу, лишь изредка сменялось легким недоброжелательством, когда один другого, например, случайно толкнул… А ведь еще недавно я сам был частью этой толпы и полагал, что мне очень повезло!
Зато красивые строения центральной части города как-то по-особому, свежо, радовали мой глаз чистотой и причудливостью линий, и каждая гологрудая кариатида поглядывала на меня игриво, как будто сожалея о своей вечно-каменной занятости.
Я быстро уладил все вопросы с юристами. Оказалось, всплыли какие-то неуплаченные дядюшкой долги. Однако же убедительных документов, доказывающих правоту мнимых кредиторов, не обнаружилось, так что дело выигралось мгновенно. Адвокат мой доказал перед судьей, что кредиторы эти суть ничто иное, как самые отъявленные жулики, которым дядя, самое большее, остался должен рублей пятьдесят в карты. Мне ничего не пришлось делать, я даже ни разу не выступил.
Как и в первый раз, я ехал в Лембасово на нанятом электроизвозчике. Приближаясь к памятной шестьдесят пятой версте, я ожидал, что ровный бег моего возка остановит Матвей Свинчаткин, и я снова увижу его бородатое лицо в окружении красных рож его странных соратников. Но никто мне не препятствовал — никакого Свинчаткина поблизости, казалось, не было и в помине.
Без малейших приключений я прибыл в усадьбу. Меня никто не встречал, что немудрено: в последнем сообщении из города я передавал Витольду, что, возможно, задержусь (хочу посетить египетскую выставку) и буду в «Осинках» только через пару дней. Я передумал в последний момент и никаких известий о себе давать уже не стал, а вместо этого заказал электроизвозчика и наспех закупил в Петербурге обновки — пару булавок для галстука, перчатки для визитов и хорошие резиновые бахилы, которые при желании можно развернуть до бедра. Бахилы эти, на несколько размеров больше моей ноги, легко надевались на обувь и защищали брюки.
Когда возок остановился у ворот усадьбы, я вышел наружу и отправился на поиски Сереги Мурина. Тот нашелся с метлой на дорожках сада. Медленно, с ожесточением, он водил метлой по дорожке. Завидев меня, он еще издали закричал:
— Не та-таскайте г-г-грязь!
Я хотел было возразить ему: то, что он подразумевает под грязью, — всего лишь присущая данной местности почва, которая здесь находится повсеместно, и соскребание ее ведет к обнажению земной коры, что и невозможно, и нежелательно… Но все это были псевдоученые материи, недоступные для Мурина. Поэтому я просто сказал:
— У ворот остался мой багаж. Отнеси в комнаты.
Мурин несколько секунд смотрел на меня неподвижно, полуоткрыв рот. Потом он бросил метлу на дорожку и, широко шагая, двинулся к воротам. Я же преспокойно направился в дом.
Разумеется, Витольд даже не догадывался о моем появлении. Однако мой управляющий был настоящей «благоразумной девой», и я обнаружил, что все светильники, так сказать, заправлены маслом и дом содержится в образцовом порядке: комнаты вычищены, обед приготовлен.
Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Горничная, увлеченно перетиравшая дядину коллекцию фарфоровых собачек на полке, не заметила, как я подошел сзади.
— Здравствуйте, Макрина, — поздоровался я.
Она сильно вздрогнула, выронила тряпку, повернулась ко мне и застыла с разинутым ртом.
— Да что вы, в самом деле! — произнес я. — В конце концов, это обидно, Макрина! Разве я какое-то чудовище?
— Нет, Трофим Васильевич, — пролепетала смущенная Макрина. — Какое же вы, простите, чудовище? Вы очень симпатичный милашка. Не думайте, — спохватилась она, — это не я так считаю, это всеобщее мнение касательно вас.
Я кивнул.
— Ну так и не вскрикивайте, когда меня видите. И не удирайте, точно я намерен прищемить вам хвост.
Макрина залилась слезами.
— Я честная вдова, и нет у меня никакого хвоста, а если КлавдИя что-то говорила, так это она по глупости. У нее язык как помело. Я ей всегда говорю: «Твоим языком, КлавдИя, только гоголь-моголь взбивать».
