Монтескьё. «Письма из России»
Глава первая
Имя у меня самое простое — Трофим Васильевич Городинцев. Я, что называется, чистопородный петербургский уроженец. В те времена, о которых пойдет речь, мне едва минуло двадцать лет.
Рано лишившись родителей, я уже худо-бедно заканчивал курс университета, как вдруг пришло известие о кончине моего дяди по отцу, Кузьмы Кузьмича Городинцева. Известие это оказалось для меня тем более неожиданным, что прежде я ни о каком дяде не слыхивал. Таким образом, я обрел близкого родственника лишь затем, чтобы тотчас его потерять.
Объяснялось дело довольно просто. Отец мой, Василий Кузьмич, был намного моложе своего старшего брата. Тот уже давно отделился от семьи и проживал в собственном имении «Осинки» в шестидесяти с лишком верстах от Санкт-Петербурга, когда Василий Кузьмич только-только начал входить в жизнь и, так сказать, пробовать ее на вкус.
Будучи юношей романтических наклонностей, Василий Кузьмич влюбился в одну девицу из церковного хора Измайловской церкви и более года идеально обожал ее издалека, имея счастье лицезреть свой кумир лишь по воскресеньям. Великим постом он едва не уморил себя жестокой аскезой (девица уже начала являться ему в грезах, и он тщетно пытался побороть соблазн). В конце концов, придя в храм за полчаса до начала службы, молодой Василий потерял там сознание. В таковом виде и был он обнаружен девицей, пришедшей туда же минутой позднее. Состоялось решительное объяснение. Девица оказалась дочерью священника и была уже просватана за семинариста. Но втайне она давно отвечала на чувство своего безмолвного обожателя; едва переговорив между собой, они почти тотчас решились обвенчаться без согласия своих семейств и даже вопреки их желанию.
Последствия были тяжелы: родители мои оказались в положении изгоев. Матушка скончалась, когда мне было всего пять лет. Отец так и не женился вторично. Он умер, едва я был зачислен в университет на факультет экономики. Полагаю, Василий Кузьмич считал своей обязанностью поставить меня на твердую стезю, а после этого со вздохом облегчения отошел к той, которую любил более всего на свете.
Итак, я остался один в целом мире, будучи всего девятнадцати лет от роду. Никому я не обязан был давать отчет ни в тратах моих, ни в занятиях. Учился я без всякой охоты, поскольку экономика нимало меня не увлекала. Многие поступки мои были неосмотрительными, но, поскольку владел я очень немногим, то и потерял немногое.
И вот, ровно в тот момент, когда пора было уже мне окончить университет, получить диплом и сделаться где-нибудь в конторе оператором по вводу данных в базу данных, произошло чудо: кончина дядюшки, о существовании которого я вовсе не подозревал.
Я получил по почте твердый конверт из крафтовой бумаги; сбоку к нему была приклеена широкая атласная лента черного цвета.
Увидев эту ленту, я, признаться, и смутился, и струхнул. Какие только глупые опасения на мой собственный счет ни полезли мне тотчас в голову! И при том лезли они все одновременно, торопясь и отчаянно тесня друг друга.
То мне думалось, что меня вызывают в суд за долги и иные провинности, сделанные мною вследствие бесконтрольности и легкомыслия. Затем приходило на ум другое — уж не от врача ли послание (а все студенты недавно как раз проходили полное обследование). Бог знает, почему я вообразил, будто опасно болен и в конверте содержится известие о скорой и неминуемой моей кончине!
Я до того перетрусил, что попросил одного моего университетского товарища вскрыть конверт и удостовериться насчет содержимого. Тот с самым хладнокровным видом исполнил мою просьбу. Пробежав письмо глазами, он отбросил его на стол.
— Ничего особенного — родственник твой помер и отписал тебе все свое имение, — молвил он. — Намучаешься по судам ходить.
Такой поворот оказался полной для меня неожиданностью. Весь я пошел пятнами, а товарищ мой, глядя на меня, смеялся самым людоедским образом.
Схватив письмо, я впился глазами в ровно отпечатанные строчки: «Сим уведомляется… единственный кровный родственник…»
Я перевел взгляд на моего товарища. Тот отозвался с кривой ухмылкой:
— Небось, теперь зазнаешься и с нами больше знаться не захочешь.
В ответ я только пожал плечами, и мы рука об руку отправились в буфет. После завтрака с пирожками и скверным кофе товарищ мой пошел на занятия, а я — в нотариальную контору.
Уже неделю спустя меня ввели в права наследства по всем правилам бюрократического искусства, и я, не окончив университетского курса, отбыл в дядино имение.
* * *
Я выехал из Петербурга на арендованном электроизвозчике, взяв с собой только самое необходимое: смену белья, фляжку с дешевым коньяком, любимые теплые носки из козьего пуха и бархатный альбом с дагерротипами — там были карточки моих родителей и мои, снятые в нежном возрасте.
Кроме того, в кармане у меня лежала небольшая серебряная коробочка, в которой хранились обручальные кольца родителей и несколько драгоценностей, подаренных в свое время отцом матушке. Вещи эти я сберег в полной неприкосновенности, как бы сильно я ни нуждался в деньгах. Предполагалось, что со временем я преподнесу их будущей супруге.
Все пожитки мои, таким образом, уместились в небольшом саквояже. Учебники, постельное белье и несколько предметов посуды я щедро оставил университетским товарищам. Будучи реалистом, я понимал: разлука наша, вероятнее всего, навсегда, а встреча, если таковая и состоится, может произойти лишь по чистому стечению обстоятельств. Друзья меня не разубеждали — они тоже все поголовно были реалистами.
— Повезло тебе, Трофим! — говорили они, хлопая меня по плечам и слезливо поблескивая пьяными глазами (мы, разумеется, основательно выпили перед расставанием). — Вот повезло дураку! И отчего, скажи пожалуйста, дуракам такое везение?
В ответ я лишь глупо смеялся. Пожалуй, не будь я пьян, то чувствовал бы себя неловко.
Наконец прощанье закончилось, я влез в электроизвозчика, набрал на панели навигатора шестизначное число, обозначающее координаты места назначения, и с облегчением откинулся на мягких креслах. Извозчик тронулся с места.
Я глядел на проплывающие за окном парадные виды Санкт-Петербурга с совершенно новым чувством, которому даже не мог подобрать определения.
Скоро знакомые набережные и перспективы исчезли, сменяясь солидными улицами, дома на которых похожи на гигантские сундуки; далее потянулись новые районы, замечательные по преимуществу церквями пряничной архитектуры да кружевными мостами, перекинутыми не над рекой, а над оживленными трассами сухопутных дорог.
Я задремал, убаюканный ровной ездой моего извозчика, а когда открыл глаза, то увидел плавающие за окнами полосы тумана. Все экипажи, встречавшиеся мне на дороге, наполовину были погружены в туман и как бы лишились колес (так это представлялось зрительно).
