Уже три месяца лило день за днем, и, хотя прошлое и позапрошлое лето тоже выдались сырые, такого не помнил никто из нас.
— Коли мокро в Иванов день, то будет лить еще семь недель, — весело повторяла Адела к большой досаде Зофиила.
Но прошли семь недель. В праздник святого Свитина моросило с утра, обещая еще сорок дождливых дней, но минули и они, а солнце так и не выглянуло. Адела больше не вспоминала народные стишки. Все чувствовали, что этому дождю никакие приметы не указ.
С каждым ливнем дороги развозило еще больше, идти становилось все труднее, а голод все неумолимее сводил нам животы. Хотя никто в этом не признавался, мы теперь целиком зависели друг от друга. Мы поровну делили еду и эль, купленные на скудные заработки в деревнях. Не найдя постоялого двора, сооружали временный ночлег и вместе добывали пропитание для кобылы.
Как мы вскорости узнали, кобыла это носила имя под стать своему норову. За ярко-гнедую масть она получила прозвание Ксанф, в честь говорящего коня Ахиллеса, однако куда больше походила на одну из человекоядных кобылиц Диомеда, тоже именем Ксанф, за одним, впрочем, исключением: наша была еще большей человеконенавистницей. Если греческие кобылицы пожирали только врагов царя, английская Ксанф не разбирала своих и чужих. Она кусала всякого, до кого могла дотянуться, причем без всякой причины, исключительно для забавы. Мы быстро научились держаться подальше от кобылы, если предварительно не схватили ее под уздцы.
Теперь мы все шестеро направлялись к усыпальнице святого Джона Шорна, чтобы укрыться от мора и непогоды. Мысль о сухих постелях, легких деньгах, горячей еде и возможности не брести дни напролет по раскисшей дороге придавала нам сил, хотя животы сводил голод, а ноги так промокли и онемели от холода, что впору было отрезать их и продать под видом мощей.
Меня же подгоняла еще одна мысль, о которой не знали мои спутники: надежда довести их до Норт-Марстона и оставить там. А дальше думать только о себе: не нянчиться с брюхатой Аделой, не слушать колкости Зофиила, не смотреть на кислую физиономию Жофре. В Норт-Марстоне они смогут сами о себе позаботиться, и я уйду с чистой совестью.
День ото дня становилось яснее, что надо поторапливаться. Страх поднимался, как темная вода в прилив; холодный, серый, он пронизывал все и вся. По деревням говорили, что чума добралась до Лондона. Даже те, кто до последнего верил в лучшее, содрогнулись. Да, Лондон — порт, рано или поздно болезнь должна была разразиться и там. Однако это не южный порт и даже не западный. Лондон — на восточном побережье. Чума подползла с трех сторон и теперь тянулась к сердцу Англии.
Пока еще здесь никто не видел зачумленного; мало кто знал, как проявляется болезнь, и это только усугубляло страхи. Головная боль, кашель, лихорадка — все казалось первыми ее признаками. В довершение тревог поползли слухи, что чума косит не только людей, но и скот, и домашнюю птицу: на юге-де мрут свиньи, овцы, коровы, даже лошади. Вечером стадо здоровехонько, к утру, глядь, вся животина пала.
— Может быть, появятся флагелланты, — сказал Родриго. — Я как-то их видел в Венеции. Ходили от церкви к церкви. Мужчины и женщины, голые по пояс, в белых колпаках, бичевали себя в кровь. Говорят, теперь они бродят по Европе целыми толпами, призывая друг друга бичевать сильнее и молиться громче.
— А если они появятся в Англии, ты пойдешь с ними?
Родриго потупился с гримасой притворного стыда.
— Ты видишь перед собою жалкого труса. Я не люблю причинять боль себе и другим, даже ради спасения души. А ты, камлот? Наденешь белый колпак?
Моя рука потянулась к шраму.
— Мне думается, когда Господь хочет покарать своих детей, Он вполне в силах сам поднять бич.
Флагелланты не появились. Мы, англичане, иные. Нам чужды страсти других народов. В наших жилах не кровь, а дождь. Впрочем, хотя англичане не ударились в самоистязания, они нашли другие способы умилосердить небеса и отвратить гнев Божий. И кто скажет, что способы эти были менее мучительны для своих жертв?
Погода стояла несвадебная — не о такой мечтают невесты, но и в самой церемонии не было ничего от романтических грез. День выдался не просто дождливый, а промозглый. Ветер гулял по улицам Вулстона, но жители разоделись по-праздничному, что для девушек означало самые тонкие, самые открытые наряды. Их матери суетились, решая, где вешать гирлянды и как готовить еду. Мужчины расставляли среди надгробий навесы, столы и скамейки, катили по кладбищу бочонки с элем, наступая даже на свежие могилы. Казалось, все настолько увлечены приготовлениями, что забыли главную причину этого всеобщего помешательства. Что ж, когда безумие повсюду, оно становится нормой, и нам ли было роптать? Ведь на свадьбах всегда вдоволь еды и доброго эля.
Говорят, обычай справлять свадьбы калек очень древний. Возможно, он восходит к тем временам, когда люди еще не были христианами. Считается, что если поженить двух калек на кладбище за счет всей деревни, то это отвратит Господень гнев и моровое поветрие обойдет селение стороной. Чтобы колдовство сработало, каждый должен что-нибудь пожертвовать на свадьбу. И все волей-неволей жертвовали; хотя Вулстон и стоит под холмом Белой Лошади, жители нутром чуяли, что старая коняга не спасет от новой беды.
Появление Родриго и Жофре расценили как знак Божий. Кто, как ни Господь, привел сюда музыкантов как раз в нужный день? Те, кто во всем ищет Промысел, обычно находят его даже в том, что больше напоминает происки дьявола.
Молодые сидели под навесом в чистой, хоть и небогатой одежде, украшенные венками из вечнозеленых растений, колосьев и плодов, как будто селяне не могли решить, справляют они свадьбу или праздник жатвы. Обручальное кольцо было из олова, брачный кубок одолжил на время кто-то из соседей, невеста сидела босая. Впрочем, многие молодые пары начинали семейную жизнь с меньшего и все равно считали, что их свадьба — самая лучшая. Любовь преображает все. Однако между этими двумя не было любви.
Жениху, вероятно, не исполнилось и двадцати. Левая рука висела, как плеть, нога волочилась при ходьбе — он то ли шаркал, то ли прыгал, опираясь на костыль. Кособокое тело с трудом удерживало огромную, как у младенца-переростка, голову. Несчастный урод силился говорить, но никто не понимал его мычания. Привычный к пинкам и угрозам, он млел от улыбок и рукопожатий, не забывая жадно есть и пить. Эль тек из его набитого рта на подбородок и на рубаху. Видимо, бедняга никогда не видел такого угощения и не надеялся увидеть вновь.
Невеста не улыбалась. Она сидела неподвижно, где посадили, поводя незрячими глазами из стороны в сторону. Трудно было угадать ее возраст. От вечного недоедания тело истаяло и съежилось. Как ни старались женщины расчесать ее жидкие волосы, им не удалось скрыть золотушные болячки на голове. Пальцы, тощие, с распухшими суставами, скрючились так, что уже не разгибались.
«Подружки», исполнив свои обязанности, разбежались целоваться с кавалерами. Невеста, брошенная всеми, не притронулась ни к еде, ни к питью, словно давно привыкла, что такая роскошь не про нее. Пришлось старому камлоту сесть рядом, оторвать ножку от жареного гуся и прижать к холодным, безжизненным рукам. Женщина полуобернулась ко мне и благодарно кивнула. По крайней мере, слепая не отшатнулась при виде моего шрама. Удерживая гусиную ногу между двумя скрюченными кулаками, она поднесла ее к лицу и понюхала, прежде чем откусить. В отличие от жениха она ела медленно, словно растягивая удовольствие.
