прием. Так что разминай свои шоферские права.
– Я за руль не садилась лет пять, – блею я, борясь со свалившимся на меня ворохом «благодетельств» самых страшных в своей невероятной любви подружек.
– Ну вот и восстановишь навык. Давай детка. Вперед. К звездам. Завалим Олежека. Пусть знает, что мы своих не бросаем.
Надо было простить Лежика. Надо было сбежать во Вьетнам и примкнуть к стае диких обезьян. Или зафрахтоваться на китобойное судно, или… Не важно куда. Везде было бы безопаснее. Но уже поздно. Поздно пить Боржоми. Если мои подруги решили сделать меня насильно счастливой, то это уже неотвратимо.
Глава 11
Вадим Райский
Месяц спустя
– Я ухожу. В конце концов я не нанималась нянькой к этой девочке.
– Это твоя внучка, мама. Ее зовут Саша, – устало выдыхаю я, глядя на холеную женщину, которая в полумраке зашторенной полностью комнаты выглядит как перетянутая девочка. – И ты же понимаешь, что мне надо работать? Иначе ты же первая взвоешь.
– А я просила у вас рожать мне внучку? И имя мальчишечье дали. Потому ребенок неуправляем и в развитии не фонтан. Одни нервы с хулиганкой, а от них все болезни. Найми челядь. Няньку, бонну, однофигственно кого, хоть гувернера-француза пусть она мозг выносит прислуге. А у меня салон красоты по плану. И массаж. И… В конце концов в сорок лет уже надо думать о поддержании своей внешности в тонусе, – кривится моя мать, и на ее лице при этом ни единой морщинки не проскакивает. Маска, вся перетянутая, которую не спрячешь отсутствием дневного света. Моя матушка таким макаром скоро начнет спать в гробу и пить кровь девственниц, если так и дальше пойдет.
– Мама, получается, что я на год старше тебя? – меня душит смех. Мамуля совсем перестала жить в реальности. – Мне сорок один, ты не забыла? А еще я бы хотел напомнить, на чьи деньги ты тянешь физиономию до такой степени, что моргать скоро будешь не лицом. Думаю не такой уж великий труд поухаживать за родной внучкой.
– О, боже, – театр одного актера начинает представление. Театрально приложенная ладошка к идеально гладкому лбу, закаченные глаза, настолько, что нарощенные, похожие на метелки ресницы, наполовину закрывают этот самый лоб. – Боже. Я тебя вот этими вот руками рожала сорок лет, ночей не спала, вырастила, сделала интеллигентным и богатым. А ты… Ты потыкаешь меня миской похлебки. Говорили мне люди, предупреждали, что дети неблагодарны. А я не верила, говорила всем, мой сыночек не такой. Он никогда не позволит мне умереть с голоду. О, как фатально я ошибалась. Боже, я умру в богадельне для нищих старух. И меня зароют с собаками на кладбище для нищих. И в конце концов, это бестактно напоминать мне о моем возрасте.
– Мама, тебе же сорок. О каком кладбище ты сейчас фантазируешь? Ну а то, что ты меня сорок лет вот этими вот руками рожала, расскажи кому-нибудь другому. Я слишком хорошо помню, как ты бросала меня ночью одного, пытаясь устроить свою жизнь. Так что, радуйся, что я все еще терплю твои закидоны. Но мое терпение не безгранично. Ненавижу я сильнее, чем люблю, Мама, – морщусь я, глядя на часы. До важной деловой встречи осталось полчаса. Этот гребаный спектакль уже начал меня утомлять. А еще, меня, кажется сейчас разорвет от ярости.
– Сорок. Не сорок. Шаболда твоя звонила. У нее деньги кончились, – вдруг совсем по-человечески говорит родительница. Иногда у нее бывают проблески. – Этот хрен ее там бросил, нашел старуху богатую. А дура эта сидит в отеле для нищебродов. Даже на билет у нее денег не осталась. Все протрахала на этого бугая. Ты бы ее вернул, что ли? Все таки это и ее дочь. Пусть бы ухаживала.
– Этой суке не то что ребенка, я бы щенка не доверил, – рычу, загибаясь от злости. – И няньки от нас бегут, ты же знаешь. Психолог сказал, что у Сашки дефицит внимания и стресс. И создала ей этот стресс мать кукушка. Я на пушечный выстрел ее не подпущу к ребенку. Пусть сидит там, клопов кормит, раз ей так нравилось там рога мне накручивать.
– Но, сын, в конце концов, она же мать девочки…
– Мама, не лезь со своими дурацкими советами, – ярость мерцает вспышками перед глазами. Колышется алой пеленой, как тряпка перед глазами быка.
– Ну раз такой умный, то сам и расчикивайся. И не называй меня мамой, – ого. Это что-то новенькое. Я аж бровь приподнимаю от удивления.
– И как же мне к тебе теперь обращаться?
– Клю, – тихий голосок Сашули звучит плаксиво. Интересно, давно она тут? Неужели слышала то, что я говорил про ее дуру мать? Только этого не хватало. Моя дочь и так живет в постоянном ожидании чуда, верит, что мы снова будем семьей. И ни один психолог не может ей помочь принять то, что ее мать ее бросила. И ни одна няня у нас не задерживается, потому что Саша не желает видеть в этом доме посторонних женщин. Они не могут заменить ей тепла материнской любви. А я снова сделал ей сейчас больно. Дочь смотрит на меня блестящими глазками, и я бы отдал все на свете, лишь бы в них никогда не было слез. Странно, обычно Сашуля весела, бодра, невзирая на свои переживания. И глаза ее лучатся шкодливым любопытством. Но сегодня она на себя не похожа. Бледная, крошечная вся какая-то. На щечках румянец нехороший. – Ба… Ой, то есть, теперь бабулю надо звать Клю. Ой, прости, я снова. Пап, у меня головка болит, и еще холодно так. Ба, то есть Клю сказала, что надо полежать. А я не могу лежать, потому что меня тошнит, – всхлипнула малышка. Я подхватил ее на руки, прижался губами к маленькому крошечному лобику, который показался мне раскаленным. И я понимаю, что никакой деловой встречи сегодня не состоится. Потому что никакой очередной заработанный мной миллион не стоит ни одной слезинки маленькой больной девочки, жмущейся сейчас ко мне так доверчиво, ищущей у меня подержки.
– Мама, вызови врача, – хриплю я, прижимая к себе самое дорогое свое сокровище. – Саше плохо.
– Записная книжка на столе. Я Клю. И я уже опаздываю, – надо не забыть заблокировать ей все банковские карты на два дня, для профилактики старческого эгоизма. Мать просто мастер испаряться. И сейчас ее след простыл. Почему меня окружают вот такие женщины? Может я и жену выбрал себе суку потому, что искал копию матери? Детская травма взрослого
