class="p1">Я ведь ненавижу его!
Боюсь!
Понимаю, почему он все это делает!
И в то же время не могу не ответить… Не могу тормознуть его! И не хочу уже.
Потом я буду думать, что стресс требовал выхода, что организм, насмерть перепуганный возможной угрозой гибели, так жадно пожелал жить, что отключил напрочь мешающий ему мозг.
Потом.
А сейчас я не думаю.
Я раскрываюсь податливо, позволяя своему самому главному за последний месяц страху овладеть собой.
Полностью.
И, черт, это настолько хорошо, что, если б я знала, что так будет, то, возможно, и не отталкивала бы его там, в беседке…
Глава 12
У Горелого обычно на все случаи жизни имелся план. Ну, практически на все случаи… Иногда, конечно, планы эти феерически проебывались, потому что все предугадать невозможно, но в любом случае, хорошо, если они есть, чем если нет…
Вот только с мелкой прокурорской гадиной все планы четко полетели к ебеням.
Нет, домик очень в тему встал, Горелый не планировал его, но тут, как говорится, свезло. Он давно хотел чего-то такого, на самом деле.
Усадьбу на серьезные гектары где-нибудь в жопе мира, чтоб обустроить ее по своему вкусу, сделать там вертолетную площадку, бункер и прочие приблуды, которые отличают рачительного хозяина от лошары.
Тот, кто этот домик начал строить и не потянул по финансам, явно относился ко второй категории. Такие крутые загоны и так их проебать… Это уметь надо!
Короче говоря, Горелый даже в самом начале чуть-чуть переключился со стервы-прокурорши на строительство, неожиданно для себя ловя сладкий кайф от того, что все делается так, как ему хочется, как ему мечталось в четырех стенах с окнами — решетками.
Естественно, за дамочкой приглядывали в любом случае, он же не дурак, совсем контроль терять над ситуацией… Хватит с него уже, потерял один раз… Вспоминать стыдно, дурак дураком себя вел. Кто бы из мужиков узнал, поржали бы…
Девка вела себя тихо, видно, напугавшись все-таки до усрачки, и это Горелого очень даже устраивало. Пусть сидит, сучка говорливая. Наверняка ей передают информацию про него, деревня же, все друг про друга знают, а он и не скрывается.
От одной только мысли, какие в голове у прокурорши крутятся ужастики на тему его, Горелого, планов, становилось легче.
Пусть, пусть посидит в своей норке, мышка-норушка, бля, помаринуется… Дойдет до кондиции. А потом они опять поговорят. Уже в других реалиях…
Когда Горелому сообщили, что девка неожиданно с ранья рванула к озеру, он только глаза успел продрать да выматериться от души, глянув на часы.
Пять утра!
Да еб твою мать!
Чего тебе не спится, дура ты бешеная?
Можно, конечно, было бы оставить ситуацию на наблюдателя, но что-то подсказывало Горелому, что надо самому смотреть. Очень уж неожиданно прокурорша рванула в утреннюю рань. Куда, интересно? Сидела-сидела себе, и вот на… Она — баба неожиданная, мало ли чего могла удумать…
Не-е-е-е… Надо лично, нельзя никому такое доверить.
Через полчаса, вытаскивая кашляющую девку на берег, Горелый только мысленно хвалит себя за чуйку, безошибочно указавшую правильный путь.
Потому что даже представлять не хочется, что было бы, если б он, Горелый, на пару минут опоздал…
А так вдвойне прибыль: на голую прокуроршу насмотрелся, а там, кстати, очень даже есть, на что смотреть, прямо до слюней и стояка, особенно, если вспомнить, да наложить на сегодняшнее те впечатления от ее губ и сладкого трепыхания, когда в беседке зажал ее…
И спас ее от смерти глупой! Последнее особенно доставляет, потому что рано ей еще помирать! Должок за ней!
Горелый не собирается этот должок прямо сейчас с нее требовать, не зверь же совсем, но прокурорша вдруг распахивает глаза и смотрит так пристально и странно, что он теряется… И несет хуйню про искусственное дыхание… А сам не может убрать руки от нее, хотя надо бы… Баба чуть не померла, явно ей не до секса…
Но руки не убираются, а глаза ее, огромные, полные чего-то потустороннего, как бывает у людей, заглянувших за грань и чего-то там понявших о жизни и себе, завораживают…
И Горелый уже не думает, насколько это неправильно то, что он сейчас делает. И то, что собирается сделать.
Он просто падает в эти глаза, задыхается и ищет кислород в ее поцелуях. Странно, умирала она, а искусственное дыхание требуется ему…
Ее губы прохладные от воды и дрожат. А пальцы цепляются за его футболку, намертво фиксируются, словно она не может, не имеет сил отпустить его.
И Горелый теряет контроль полностью, наваливаясь, обхватывая ее, кажется, везде сразу, потому что ширины его лап хватает на все: на грудь, талию, и бедра раздвинуть, и щедро по промежности провести, поймать губами судорожный вздох, когда пальцами внутрь… И чуть не кончить от узости и влажности, такой горячей, такой манящей, что терпеть невозможно…
Мокрая резинка шорт, которые только и успел натянуть вместе с футболкой, выбегая из дома, оттягивается с трудом, и разорвать бы ее, нахер, но тогда домой они оба вернутся голыми…
Потому девчонку чуть выше, а сам чуть ниже, маленькая она такая, хоть и фигуристая, бедра такие крепкие, подрагивают, но не пытаются сомкнуться. И вообще она, кажется, приняла ситуацию, пальцы еще сжимает, а губы покорно раскрывает, позволяя себя иметь языком так, как Горелому хочется.
Что-то темное, страшное поднимается внутри, и хочется рычать, и держать сильнее, и метить свою добычу несдержанно губами и руками, чтоб вообще никто, чтоб только его!
Одно движение бедрами, тихий вскрик прямо в губы, испуганно расширенные зрачки… И теперь Горелый может с полной уверенностью сказать, что она — его. Полностью.
Внутри она совсем маленькая, словно не рожала, словно девочка, или он, Горелый, большой? И спасает только то, что влажная, горячая, протиснуться можно, хоть и с трудом.
И Горелый мягко, враскачку, продвигается вперед, напряженно и жадно ловя изменения на бледном потерянном лице прокурорши.
— Ты… — внезапно выдыхает она, и у Горелого все внутри обрывается, потому что кажется, что она сейчас поймет, что происходит, и заорет, запротестует… И Горячий спасительный трах превратится в насилие… Потому он наклоняется еще, пытаясь не дать ей закричать, поймать губами губы, но не успевает, Карина выгибается, обхватывает его за бедра ногами, сжимает и продолжает, — ты… Большой очень…
Уф!!! Такого облегчения Горелый, кажется, уже сто лет не испытывал! Большой, да… Большой, детка! Но тебе понравится!
Именно это он хочет сказать, но почему-то говорит совсем
