уже не помещаются в душе, и человеку требуется время, чтобы это улеглось, чтобы притупилась острота ощущений. А может быть, нужна возможность вылить, выплеснуть из себя это переполняющее, рвущееся наружу чувство прикосновения к чему-то такому, чего ему не дано понять, и чему он, несмотря на всю свою любовь, навсегда останется бесконечно далёким и чужим.
Когда мы спустились к завтраку, маленькая столовая была полна. Все четыре столика были заняты, и мы, набрав в тарелки не слишком разнообразной снеди, застыли, выискивая куда бы сесть. Завтрак разочаровал. Йогурт да картофельная запеканка, в которую были добавлены сосиски и яйца. Правда, на сладкое был только что испечённый, яблочный пирог с корицей, ещё горячий, заполнивший комнату дурманящим сладким ароматом, перекрывавшим остальные запахи. Все было по-деревенски грубовато, но сытно и уж точно лучше той несъедобной яичницы с мукой, которой кормили нас на Ниагаре. Мы уже собрались есть стоя у стойки, когда с одного из столиков нам махнули рукой, указывая на освобождающееся рядом место. Это был вчерашний мужчина, так долго и безуспешно занимавший моё воображение. Я поблагодарил, мы поставили свои тарелки и сели рядом. Мужчина со своим спутником сидели друг напротив друга, и я нарочно выбрал место рядом с пастором, как я его про себя окрестил, чтобы наконец-то без помех рассмотреть его спутника. Моя же спутница оказалась напротив меня и по диагонали от пастора — рядом с его спутником, вернее со спутницей, потому что это оказалась женщина! Женщина, а вовсе не мальчик-даун, как я вчера себе нафантазировал.
Она была не просто полной — это была уже болезненная, безобразная и необратимая полнота. Она была явно моложе своего спутника, и даже утреннее лицо её, с заплывшими глазами и нездоровой одутловатостью — из-за чего у меня и возникло вчера сослепу впечатление, что это даун — не могло скрыть, что его владелица была когда-то красива. Коротко постриженные чёрные волосы, облезший маникюр на пухлых коротких пальцах и тот же, что и вчера, свободный чёрный спортивный костюм. Для меня полнота — почти всегда синоним распущенности, и эта довольно молодая и когда-то видная женщина была тому явным подтверждением. Жадно и неряшливо, роняя на тарелку куски чуть ли не изо рта, она ела огромный кусок запеканки. Полная миска йогурта с мюслями и не начатый ещё пирог дожидались рядом. Мне расхотелось есть. Я встал, чтобы взять кофе, обошёл стол и повернулся, чтобы спросить у моей спутницы, налить ли и ей? И замер, стараясь не привлечь внимания и не разрушить открывшуюся мне сцену. Мужчина сидел не шевелясь, застыв с вилкой в руках и не двигая головой, а взгляд его, усиленный очками и потому так хорошо мной читаемый, перебегал с его спутницы на мою и обратно. И столько неудовлетворённой мужской силы и страсти было в этом взгляде, когда он смотрел на мою женщину, столько же ненависти, усталого презрения и безысходности появлялось в нём, когда он переводил взгляд на свою.
Ах, я глупец! К чему было сочинять натужные страсти, сослепу спутав бесформенную женщину с мальчиком. Всё, что я нафантазировал о них, всё то, что мне поначалу показалось увлекательным, запретно-возбуждающим и ужасным — оказалось бледным и пошлым в сравнении с этой драмой, с этими реальными страстями, которые так явно читались в случайно перехваченном мной взгляде. Не надо ничего выдумывать. Достаточно осмотреться вокруг незамыленным взором, достаточно просто протереть мокрой тряпкой звёздное небо. И тогда в этой тысячекратно виденной обыденности откроются такой ледяной космический ужас и безысходность, такие чёрные бездонные дыры растраченных попусту жизней, что только с завистью пожмёт плечами бессильное воображение. Это всё здесь, рядом. Надо только найти правильное место, поймать нужный взгляд.
Мы быстро допили кофе и попрощались. Он кивнул в ответ, не поднимая головы. Она была занята пирогом и не обратила на нас внимания. Мы покурили напоследок в качалках на веранде. Полюбовались зависающими в воздухе возле специальной поилки крохотными красноголовыми колибри и стали не торопясь собираться в путь. Когда мы спустились с вещами вниз, машины возле их коттеджа уже не было.
Бессмертный
1
Сколько уже лет стою за этой стойкой, а так и не могу понять, зачем некоторые ходят в бар? Я понимаю, когда приходит компания. Хоть молодняк, хоть постарше; хоть друзья, хоть сослуживцы, которые терпеть друг друга не могут, — это понятно. Куда им деваться? У молодых дома родители. У тех, кто постарше — мужья, жёны да дети — не потащишь к себе домой такую кодлу. С парочками тоже всё ясно: он, может быть, и хотел бы затащить её домой — да не идёт пока — вот и выгуливает, поит в надежде на скорую постель. Состоятельные скучающие одиночки: что женщины, что мужики тоже редко, но заходят. Эти, как правило, рыскают взглядом по сторонам в надежде кого-то зацепить. Но вот когда приходит старикан в поношенном пальто и стоптанных туфлях, сидит себе в углу весь вечер, ни на кого не смотрит, заказывает дешёвое виски, цедит его, и уж когда лёд совсем растает, допивает и заказывает следующее — вот тут я пас. А виски-то заказывает недорогое, но крепкое — пятьдесят градусов. Меллоу Корн — его мало кто знает, а этот так сразу на полке высмотрел. Разбирается. А зачем? Да пошёл бы на соседний угол и купил бы себе бутылку того же пойла. И дешевле бы было изрядно, и качеством, честно говоря, получше. Я ведь, смотря по роже клиента, и разбавить могу и другое виски подмешать — ещё дешевле — и хрен ты голубчик после третьей рюмки что различишь, да ещё и чаевые мне гордо и благодарно оставишь. Да на то, что ты сегодня здесь заплатил за двести грамм, ты в магазине три бутылки купишь. Не понимаю.
2
Пожилой мужчина в когда-то приличном, коротком кашемировом пальто и в лёгких не по сезону, изношенных туфлях, заходил в бар уже третий вечер подряд. Приходил, как темнело, и сидел до закрытия. Первые два вечера на нём был ещё и длинный тёмно-зелёный шарф, замотанный вокруг тощей шеи, но сегодня шарфа не было, хотя день был холодный, заметно холоднее, чем предыдущие. Он уже выпил четыре порций и размешивал остатки льда в пятой, когда подошёл официант:
— Сэр, мы скоро закрываемся. Если вы что-то ещё хотите заказать.
— Да, да. Ещё один виски, последний, и счёт, пожалуйста, — он уже был пьян и выговаривал слова преувеличено тщательно, подчёркивая артикуляцию.
Официант принёс ещё одну порцию и счёт. Мужчина пошарил по внутренним карманам, достал очки. Долго, шевеля губами, высчитывал чаевые, потом, путаясь в полах пальто, полез в карман брюк за кошельком. Денег хватило, но официант заметил, что в кошельке после расчёта осталось всего пару мелких купюр.
Пришёл уборщик. Начал с дальнего конца помещения. Протирал тряпкой столы, переворачивал на них стулья, возил шваброй по полу, постепенно подбираясь к сидящему в углу — последнему, оставшемуся в баре посетителю. Официант оделся и ушёл. Бармен закончил подсчитывать кассу, убрал деньги в сейф и обратился к мужчине:
— Сэр. Мы закрываемся.
Тот не ответил. Бармен вышел из-за стойки, подошёл и тронул мужчину за плечо.
— Сэр.
Тот вздрогнул, очнулся и заторопился:
— Да, да. Простите меня. Задремал.
Он резко вскочил, его повело в сторону, и он ухватился за рукав бармена:
— Ох, извините, ради бога. Нет, нет — я не пьян. Просто голова закружилась.
— Вы в порядке, Сэр? Может вам вызвать такси?
— Нет, нет. Благодарю вас. Я живу совсем рядом. Буквально за углом.
— Вы дойдёте сами?
— Да, да, конечно. Спасибо за участие.
Когда минут через двадцать, застегнув тёплую куртку на все пуговицы, натянув поглубже кепку и попрощавшись с уборщиком, бармен вышел в промозглую ноябрьскую ночь, мужчина неподвижно стоял, прислонившись с подветренной стороны к афишной тумбе, недалеко от входа в бар. Глаза его были закрыты, воротник поднят. Руки без перчаток он пытался спрятать в карманы короткого пальто, но карманы
