берете? У меня корм отборный, такого вы нигде не купите, ни в каком магазине. С ним ведь ничего не делается — лежит себе да лежит. Берите-ка побольше! Я вам с верхом насыплю, если побольше возьмете, и еще один стаканчик добавлю. Одна всего птичка? Ну так что ж, зато надолго хватит. Как хотите, конечно, на рублик так на рублик. А салатику? Ну и хорошо, ну и правильно. Это очень полезно для птичек. Как его давать-то? А прямо в корм накрошите или можно водичкой смочить. Сейчас весна, витамины всем нужны, и птичкам тоже…
Война за плечами пожилой этой женщины, голод, разруха, беды и невосполнимые потери.
— Вот и спасибо вам, — говорит она на прощание. — Будьте счастливы.
Бродит летом с маленькими мешочками в подмосковных лугах, собирает семена репейника, находит и рвет мокрицу, семена подорожника вышелушивает, готовит всякие смеси и для щегла, и для канарейки, и для волнистых попугайчиков, для чижей и синичек, делает все это с любовью и заботой, будто готовит еду не для птиц, а для большого семейства, которое отобрала у нее война.
А вот и собаки! Щенки копошатся в корзинах и портфелях, породистые и дворняжки, одинаково симпатичные, смотрят подслеповато на яркий свет, выкарабкиваются косолапо из корзин, бесстрашно ковыляют под шагающие мимо ноги, ноги, ноги, которых как будто не замечают в прадетском своем неведении. Что это такое и зачем тут? Где начало и где конец всему? Глаза их пока что выражают лишь удовольствие от сытости и тепла да тоску от голода и холода.
Не то что глаза взрослых собак, которых привели сюда продавать. Лучше уж не смотреть в глаза старой овчарки, привязанной к забору, за которую озябший и продрогший хозяин просит сорок рублей, но готов отдать и дешевле, с неприязнью поглядывая на свою остроухую, которую никто не хочет покупать. В глазах его тоже собачья тоска: неужели придется тащиться домой со старухой, неужели никто так и не даст хотя бы тридцатки, легкой этой пачечки денег, которая одна только способна оправдать зря потраченное время и которая разлилась бы по жилам, попадись она в руку, радостным теплом и удовольствием. Проклятый день, проклятая сука! Собака робко поглядывает на хозяина, не понимая вины перед ним, печально опускает усталые глаза, не зная, что же ей нужно сделать, чтобы вновь, как когда-то давным-давно, понравиться хозяину, который теперь, как она понимает, недоволен ею. За что?
Лучше уж не смотреть на эту пару, лучше вернуться к рыбкам, к веселым их танцам за прозрачными стеклами, завороженно вглядеться в переливчатую игру чешуи смарагдовых гуппи, забыться в цветном этом сне, который радует душу таинственной и непознаваемой красотой.
А какой же сон видит уморившийся за день молодой мраморный дог, свернувшийся у забора на подстилке из сырых газет? С трудом поддерживает дрожью последнее свое тепло, спрятав голову под неуклюжей лапой. Какому же мудрецу понадобилось когда-то выводить эту породу голых гигантов? Из поколения в поколение поднимали собаку вверх, увеличивали в размерах, одевая в короткошерстную, бело-черную рубашку, чтоб в конце концов увидеть у своих ног лежащего в горделивой позе устрашающе огромного пса, похожего на мраморное изваяние… Сама природа, изуродованная и побежденная человеком, лежат в ожидании приказа у ног своего властелина, вознесшегося в своей прихоти и гордыне до высот предвечного разума, творящего самое природу.
Угрюмая женщина, кутаясь в воротник из серебристого песца, поглядывает исподлобья на толпящихся вокруг людей в надежде увидеть наконец-то покупателя. Нет, она не собаку продает, а всего лишь навсего огромную груду дрожащего возле ее ног мяса, одетого в мраморную рубашку. Совсем недавно, чуть ли не вчера, каких-то восемь-девять месяцев назад… Ах, да что вспоминать! Это была ошибка. Да, конечно, прелестный неуклюжий щенок, за которым даже лужицы приятно было вытирать на паркете, которого приятно было целовать в большую морду, приятно кормить молоком и мясом, готовить всякие кашки, баловать косточкой из супа, конфеткой. Ну и что? Это была лишь ошибка. Ей, конечно, известно, что продавать взрослую собаку безнравственно. Но почему бы не продать, если не прижилась, если надоела, если слишком много ест и слишком много приходится тратить времени на гулянье с ней? Она же в конце концов не себя продает, а молодую собаку, которая тысячу раз успеет привыкнуть к новому хозяину, если найдется какой-нибудь дурак… В хорошие руки она вообще готова отдать ее бесплатно. Не в деньгах счастье. Что же ей оставалось делать, как не прийти сюда, если на все ее объявления о продаже породистого мраморного дога никто не откликнулся!
— Милорд, — говорит она глуховатым голосом. — Ты простудишься, дурачок. Встань сейчас же! Вставай, вставай, нечего тут валяться в мокряди. Ты слышишь меня, Милордушка? — В голосе ее звучит виноватая нотка.
Милорд поднимает тяжелую голову и пристально, красным, будто заплаканным, глазом глядит на любимую свою хозяйку в надежде услышать и другой приказ: идти домой, в теплое и светлое жилище с синим ковриком на лакированном паркете и большой эмалированной миской, которая так сладко, так безумно вкусно пахнет теплой и густой едой.
Но хозяйка молчит, согревая подбородок и нос в пушистом меху, а глаза ее напряженно всматриваются в лица медленно проходящих людей, словно ищут кого-то в толпе, ждут.
Милорд звучно и жалостливо зевает, глаза слезятся от холода, пробравшего его до костей, он понуро опускает голову на лапы и мелко-мелко дрожит всем телом, как от страха. Значит, надо ждать, раз хозяйка ждет: он-то уж знает, что за непослушание люди наказывают.
Кошкам и маленьким собачонкам — тем проще: сиди за пазухой в тепле, гляди по сторонам, подремывай и жди. А тут такая неудача! Такие большие ноги, такая голова, такой длинный хвост, голый и холодный, и такая короткая шерсть. Что за день такой выпал в жизни Милорда! Когда же он кончится!
А денек в зените. Полуденное солнце играет в черных лужицах, в черных, будто нефтью облитых, ледяных, искрящихся бугорках под ногами. Косматые нутрии сутуло прячутся в тени полуоткрытых ящиков, устланных сеном. Кролики пушисто горбятся в корзинах. Уши альбиносов розово светятся на солнце.
— А вот акробаты! — опять доносится из толпы, которая так плотно заполнила все проходы между торговыми рядами, что подойти к рыбкам, кажется, уже невозможно.
Ржавые корыта, тазы, тазики, шайки громоздятся на открытых рядах. Плотные, тепло одетые женщины в клеенчатых фартуках бойко торгуют зеленовато-серыми циклопами, густо кишащими в корытах, образующими какие-то темные, уплотненные завихрения, пока капроновый сачок отдыхает в руках у хозяйки; дафниями цвета железного сурика, мелкими, как пыль,
