нас сегодня? — покончив с бутербродами, я приступил к делу. — Иностранный отдел готов, как я понимаю, а Смесь? Есть ли у нас новые моды или какие-нибудь происшествия? Не все же нам прибавляться описанием званых обедов.
— Курьер министерский еще не был, — развел руками Николай Иванович. — Ждем-с…
2
Следующий день начался с приятного известия. Александр Христофорович пригласил к себе, дабы сделать приятное сообщение относительно высочайшей милости, снизошедшей на меня. Помчался, как на крыльях. Наконец, мои старания замечены! Что это за награда?
— Его Императорское Величество, — торжественно сказал генерал Бенкендорф, — соизволил благосклонно отозваться о «Пчеле», особо указал на передовицу с рассуждением о воспитании патриотических настроений среди молодежи. Государь отметил старания ваши, Фаддей Венедиктович, и полезность Русскому Правительству, просив передать, что уверен в преданности вашей и радении Престолу.
— Всегда рад служить Его Величеству, Правительству и Российский Словесности. Все силы мои, состояние и перо мое безраздельно отданы на службу Государю.
На том аудиенция и завершилась. Проводить меня вызвался Мордвинов — личный помощник Бенкендорфа. Чин небольшой, а, как я слыхал, удостаивается особых поручений генерала. Мордвинов как-то так ловко меня направил, что вместо передней я оказался в его маленьком уютном кабинете, расположенном по соседству с приемной генерала.
— Александру Христофоровичу точно известно, как вы радеете за государственные интересы, — сказал Александр Николаевич, усадив меня в кресла. — Поверьте, его высокопревосходительство всегда благодарен вам за всякое ваше суждение и мнение, потому как мало кто так хорошо, как вы, знает Россию. Вы умеете сочетать сердечное чувство россиянина и острую отстраненную наблюдательность иностранца. (Тут впервые за визит я поморщился.) Сам Государь — вы слышали! — со вниманием относится к словам вашим. Ваше талантливое перо сухой факт превращает в убедительную картину, придает ему должное освещение и значение. Мы — чиновники, Фаддей Венедиктович, и лишены способности к такой игре ума, наш удел — циркуляры, статистика — алгебра жизни, если так можно сказать?
— Это сравнение, прошу прощения, — произнес я, — говорит о том, что вы лукавите, любезный Александр Николаевич, и вам не чуждо понятие литературной гиперболы, это не сухой факт, а поэзия. Не вижу перед вами затруднения ни в чем, хоть роман напишите — он станет сразу первым в русской литературе.
— В стихах? — тонко улыбнулся господин Мордвинов.
Я хихикнул, и тут меня кольнуло первое сомнение.
— Это уж как вам будет угодно, Александр Николаевич, — отвечаю. — По моему разумению вы, с вашими талантами, во всяком деле преуспеете.
— Я так думаю, что каждый должен делать свое дело, Фаддей Венедиктович. От этого и порядок будет, и толк.
— Что же вы хотите, Александр Николаевич? — не сдержался я от прямого вопроса. Ясно же, что у Бенкендорфа была преамбула, а вот тут начинается дело. А благосклонный отзыв Государя тут и вовсе не причем.
— Только совета вашего благоразумного, — живо отозвался Мордвинов. — Так уж сложилось, что далеко не всем писателям мы можем доверять. Одни якобинствуют, другие преданы, да без ума и таланта ни к чему не способны.
Личный помощник Бенкендорфа сделал паузу, ожидая вопроса, но я молчал, внимательно глядя на лицо Александра Николаевича. Он даже на секунду отвел взгляд.
— Дело касаемо того обстоятельства, что литературная жизнь проистекает так, что среди литераторов постоянно возникают кружки и партии. Хорошо, когда объединяет их чистое вдохновение, а вот когда взгляды да идеи… Особенно печально, что в таких литературных партиях участвуют представители нашей коренной аристократии, в то время как, казалось бы, гораздо уместнее была бы их прямая служба Престолу. Да что я рассказываю, когда вам это лучше меня известно! В обществе сложились две партии — русская и немецкая. Первая нападает на Престол, воспитывает недовольство в обществе, а вторая — стоит на страже интересов Престола, защищает его. Она состоит в основном из остзейских дворян, преданных Его Величеству. Вы уже как-то писали об этом предмете, но слишком коротко. Вот бы поподробнее да обстоятельнее, чтобы ясно представить сложившуюся картину. Важно указать, что члены этой «русской партии» ведут себя неподобающе. К счастью, есть кому им противостоять. Вам, как очевидцу литературной полемики это должно быть особливо наглядно. Вы можете прояснить их мнения, довести их до высочайшего слуха. Вы меня понимаете, Фаддей Венедиктович?
— Отлично понимаю, Александр Николаевич, — ответил я, задумавшись. — Верно, литераторы исповедуют идеи, ведь их дело — сочетать живое чувство и мысль. Важно, чтобы основу того и другого составляла любовь к престолу. Мне кажется, что множество литераторов именно так замышляют свои произведения. Однако ж, некоторые открыто предлагают мысли и идеи противные монархическому устройству. Такие взгляды, я думаю, должны быть осуждаемы и наказуемы в первую очередь. К примеру, Николай Алексеевич Полевой высказывает такие крамолы, что… — я развел руками, — и повторить-то невозможно! Мне кажется…
— А мне кажется, я ясно выразил мнение, — с нажимом сказал Мордвинов, давая понятие, что это не его мнение, а мнение, толкованию не подлежащее. — Полевой для нас опасности не составляет, а, напротив, является в некотором смысле союзником противу… сами понимаете… — Александр Николаевич словно бы смутился. — В общем, Александр Христофорович очень рассчитывает на вашу помощь и компетентное мнение.
Мордвинов стал добавлять какие-то комплименты, а я вдруг поразился догадке: причиной его смущения является действительная оговорка. Ай, да Александр Христофорович! Верно — это его идея сделать своим орудием Полевого с его «Московским телеграфом». Смело! И ведь на ум никому такое не взбредет. Только как же ему удалось государя убедить терпеть выскочку — Полевого с его революционными намеками? Неужто Николай Павлович настолько боится всего, связанного с историей 14 декабря? Сильно они его напугали! Тогда истинное чудо, что его величество так благоволит Пушкину, дружившему с самыми активными деятелями семеновской истории. Вот действие настоящего таланта! Он способен склонить к симпатии и самое жестокое сердце…
Однако, и Полевой — наш трибун демократии — хорош: видно считает, что в борьбе с противником все средства хороши. Потому и пускается он во все тяжкие, что удалось ему убедить Бенкендорфа в собственной полезности против Пушкина. Однако осторожности он совсем не имеет. Вся игра стоит лишь на том, что его, яростного критика, почти революционера, представить в сговоре с правительством ни у кого фантазии не достает. Признаться, и я бы долго еще не замечал очевидного, кабы не оговорка господина Мордвинова. А Александр Христофорович мудер — у него, значит, влияние есть во всех лагерях, и мнения разные ему служат, и репутации. Как все хитро заплел! Теперь с двойной оглядкой все делать надобно…
А как все это некстати! Я
