проучила Алексея. Теперь места себе не найдет. Но что там, не девица ли какая, чем она его запутала — бог весть, да и не мое дело. Впрочем известно, чем могла запутать, ведь он молод. Но это тайна тайн.
Теперь там такая же кутерьма, как и у нас; его никто не обвинит в задержке. Да и Алексей не без головы… Лишь бы был здоров. Но Лондон велик и полон продувных бестий, которые охотятся за кем попало, только сунь им палец в рот. Впрочем, у англичан правила строгие.
Могла вскружить голову какая-то барышнешка, француженка или лондонская леди, сострадательное создание, вроде наших госпитальных аристократок.
Мусин-Пушкин, между прочим, сказал странную фразу, что Алексей Николаевич оказался умелым адвокатом. Принят в Лондоне не как военнопленный, а как дипломат, оказавшийся случайно в английской колонии во время войны и задержанный там.
Впрочем, как добавил Мусин-Пушкин, и с ним самим, и с его товарищами обошлись так же, под конец согласились не считать пленными.
Прождав полмесяца, Николай Михайлович получил телеграмму от сына, взял отпуск и выехал в Либаву.
С черного высокого борта парового транспорта по длинному трапу, ведущему как на колокольню, сходили неторопливо и как бы не веря глазам своим освобожденные пленники войны.
— Я здоров, папа…
— Что же так долго?
— Да пока ноги еще слабоваты.
Николай Михайлович начал с оттенком долго копившейся обиды, но, когда увидел близко сыновье лицо, свежестью и глазами напоминавшее мать в юности, и Алексей поцеловал его, как в детстве, нежность охватила отца, и все тени снесло, как ветром. И он представил, как рада будет ему Вера, чувствуя сейчас, как и она не может быть не мила ему, расцветшая и выросшая за эти годы. Она труженица прекрасная…
— Ну, господи благослови тебя на родной земле.
Сын то цел, жив, приехал сыпок мой. Очень нежен бывал с детьми Николай Михайлович, нежней, чем европейцы с лошадьми и породистыми собаками.
— Поедешь в деревню! На крестьянский стол! Скоро сенокос — пойдешь с косой. А то какой же ты жених! Да ты выглядишь молодцом. Мама здорова. Брат Миша идет в Данию, а потом примет канонерку на доках в Архангельске. Вера ждет, ее разожгли Пушкин и Шиллинг. Я обещал доставить тебя в целости. Пойдем, я снял номер в подворье, отдохнешь перед дорогой. Лошади заказаны на утро, с рассветом выедем.
Теперь Николаю Михайловичу показалось, что по лицу сына пробежала тень. Впрочем, с радости что не почудится!
С лоцманом, чиновниками и докторами спустились двое офицеров и подошли к Алексею попрощаться.
— See you again![5]
— I wouldn’t like him to see you again[6], — шутливо заметил Николай Михайлович.
— О! Papa! Papa! — закричали молодые люди, как в азарте при спортивной удаче, живо найдя сходство в лицах отца и сына, и начали жать руки Николаю Михайловичу. — Daddy![7]
— Ты без денщика? И без вещей? С одним военным мешком?
— Денщик был. В колонии предоставляли мне в услужение Жоржа, негра, служившего до меня у одного из французских офицеров. Вещи мои в небольшом боксе. Сдадут в порт вместе с грузами, задерживаться не будем, это долгая песня, узнаем у стивидора[8] после дисэмбаркации.
— Кэль выражанс, будь ты неладен, мой дорогой! А у тебя много вещей?
— Все, что полагается.
— Видно, наши дипломаты о тебе побеспокоились? Тебя хорошо понимали в Лондоне? И ты понимал? Как ты жил среди англичан?
— Я в Англии почти отучился по-английски говорить.
— Почему же?
— Да не с кем было. Они неразговорчивы. Живут сами по себе и другому не мешают.
— Да, да… — подтвердил отец.
— Меня в Лондоне отыскал старый мой товарищ, выросший в России, с которым мы учились вместе. У его отца была фирма в Петербурге. В газетах опубликовали наши имена, и он прочел.
— О ком ты говоришь?
— Он англичанин, но вырос в Петербурге. Был Колька… А теперь Николай, очень уважаемый, как и его отец.
— А их фамилия?
— Эванс.
— Постой, есть же известная фирма Эванс, которая поставляла нам машины и оборудование. Наш завод делал им заказы. На днях Эванс заключил соглашение с Николаевской железной дорогой на новое устройство для паровозов сроком на шесть лет. Ты знаешь про это?
— Нет. Я знаю, что у них дела с Россией и они рады заключению мира.
— Фирма Эванс и наш поставщик.
— С нами на пароходе пришли коммерческие грузы разных фирм.
Алеша стал рассказывать, что прибыл в Портсмут из Африки, его переслали в Лондон в госпиталь на берегу Темзы, близ Гринвича, в бывший королевский дворец, который королева отдала под раненых.
— А как наш молодой государь? Когда коронация? Там я наслышался всякой всячины.
— А что ты слыхал про Герцена?
— А ты им интересуешься? Да я не знаю про него ничего как следует. Ты мне расскажи сам. Расскажи мне толком, кто такой Герцен, а то я несколько раз из-за него садился в лужу.
— Вернувшись из Лондона, хочешь в России узнать?
— Одна дама сказала мне про Герцена, что это наш будущий красный царь… И это все.
— Англичанка?
— Да-а…
По всему судя, у Алеши не Герцен был в голове.
Глава 5
АТЛАНТИЧЕСКИЙ ВЕТЕР
— Неужели может быть то, о чем вы говорите? — сказал пожилой джентльмен в плюшевой шляпе. — Это ужасно! Где же бумаги Вальтер Скотта? Надо начинать расследование.
Никто не мог сказать, где упомянутые бумаги.
— Я полагаю, в таком случае, что-то вызывающее может замышляться Чарлзом Диккенсом. Убеждаюсь, что после смерти писателя надо все бумаги забирать для расследования. Кстати, это дало бы дело огромному количеству молодых людей, которых после открытия новых колледжей становится все больше, и они могут стать образованными ворами. Могли бы жить на литературном наследии.
— Это невозможно. Мы живем в свободной стране, и все делается по закону, а не по произволу.
— Хабеас Корпус Акт не об этом. Но его дух противоречит арестовыванию мыслей, записанных на бумагу.
На крыше омнибуса джентльмены спорили, как завзятые адвокаты. Упоминались Великая Хартия — Магна Чартер, Билль о правах, Конституция и Пальмерстон, и похоже, что дело может дойти до палок и кулаков, как в древнем парламенте.
— Это дело будущего, — раздался благоразумный голос. — Но какой же, вы полагаете, сэр, будет смысл, а также цель расследования?
— Я этого не представляю, — отвечал пожилой джентльмен. — Но это знают образованные люди, наделенные учеными степенями, Великая Хартия не должна нарушаться. Я бы также сказал…
Но тут возница так размахнулся, что
