class="stanza">
На Белом озере туман,
но Русь шумит волной проточной.
И вдруг рассеялся непрочный
на Белом озере туман.
1967
ИВАН ГРИГОРЕНКО,
бывший командир роты тяжелых танков
От атаки до атаки
Зимним вечером 1967 года наша семья смотрела телепередачу из Москвы. Выступали поэты-фронтовики. Прежде чем ведущий назвал фамилию Орлова, я вскрикнул:
— Сережа! Зрячий!
Мои домашние немало удивились такой реакции. А я не мог слова вымолвить: слезы душили меня.
В одном из выступавших я узнал командира нашего взвода старшего лейтенанта Сергея Орлова.
Последний раз я видел его на поле боя, когда его вместе с башенным стрелком вытащили из горящего танка. На нем дымилась фуфайка, руки были обожжены. А главная беда, о которой сказал мне тогда Орлов, состояла в том, что он ничего не видел. Так мы распрощались. Я ушел в бой, а Орлова отправили в санчасть, и я не сомневался, что он ослеп.
В полку любили Сергея Орлова. В нашей роте он был агитатором, редактором «боевого листка».
Не помню, слышал ли я тогда стихи самого Орлова, а вот частушек, разных прибауток, стихов, сдобренных соленой шуткой, он знал множество. Я думаю, что в той работе с людьми, которую он вел как агитатор, эти чтения имели большое значение для поднятия морального духа. Но постепенно и собственные стихи, которые он читал товарищам, все больше становились продолжением его агитационной работы.
Как-то две роты нашего полка были посланы под Карбусель. Там должна была начаться разведка боем. Перед нами поставили задачу — захватить высоту, на которой стояла когда-то деревушка. Бой выдался тяжелым. Танки почти не имели простора для маневрирования, а у фашистов вся местность была хорошо пристреляна. Я поддерживал с Орловым связь по рации. Он доложил, что разбил две вражеские противотанковые пушки.
Из того боя не вернулось много наших товарищей. Их памяти и посвятил Орлов свое известное стихотворение…
От атаки до атаки копились стихи у Орлова. Когда в 1967 году мы встретились, он читал мне некоторые из них, и передо мной возникало пережитое…
Л. ЛЕВИН
«…Потому что все это было только вчера»
Каждый литератор, ставший участником Отечественной войны, ждал новых писательских имен, которые война обязательно должна была выдвинуть.
Моя военная судьба сложилась так, что первые полгода мне было решительно не до литературы. Но в январе 1942 года меня перевели из минометного батальона, воевавшего на Невской Дубровке, в редакцию армейской газеты.
Нельзя сказать, что газета оставляла ее рядовому сотруднику особенно много времени для размышлений о литературе. Но после того как нашу редакцию покинули драматург Дмитрий Щеглов и поэт Всеволод Рождественский, я был назначен писателем армейской газеты…
Одной из моих непременных обязанностей стала переписка с армейскими литераторами. Прозаических произведений никто нам не присылал, стихи же приходили почти ежедневно. Отвечать их авторам — по понятным, надеюсь, причинам — следовало без особых задержек.
Некоторые из приходивших в редакцию стихов печатались в газете. Имена их авторов порой становились известны в нашем армейском масштабе, не дальше…
Но вот однажды — это было ранней весной 1943 года на Волховском фронте — ко мне в затопленную водой землянку неподалеку от приладожской деревни Дусьево явился лейтенант в танкистском шлеме.
Входя в землянку, лейтенант нагнулся, и я увидел только широкие скулы и выбившийся из-под шлема мальчишеский белокурый чуб.
— Мне бы капитана Левина, — тихим, совсем не лейтенантским голосом, скорей даже робко сказал лейтенант.
— Я вас слушаю.
— Меня направил к вам подполковник Гричук. — Это был редактор нашей газеты. — Тут у меня написано кое-что. — Лейтенант уже совсем застенчиво протянул мне видавшую виды фронтовую тетрадку.
Я полистал ее и сразу понял, что передо мной — поэт.
Для того чтобы понять это, не требовалось ничего, кроме элементарного умения читать и понимать прочитанное.
Одно из стихотворений лейтенанта — «В землянке» — начиналось так:
Сладок отдых нам в тесной землянке
С непривычною тишиной.
Громобойные замерли танки
В перелеске за мшистой стеной.
Что ж молчишь ты, товарищ бедовый,
И задумчиво смотришь в огонь?
Лучше с песней в землянке сосновой
Разверни на колене гармонь.
В другом стихотворении — «У костра» — я прочел:
В перелеске давно рассвело,
Мы костер разложили с утра.
Хорошо нам сидеть у костра,
Забирая горстями тепло.
Это очень похоже на дом,
Можно, сидя на хвое, вздремнуть…
И танкист задремал над огнем,
Головою склонившись на грудь.
Но, пожалуй, больше всего поразило меня стихотворение «Карбусель».
Я хорошо знал, какой ценой удавалось добиться самого незначительного успеха под этой проклятой Карбуселью, какие потери были в пехоте, как вязли танки в волховских весенних болотах, превращаясь в неподвижные мишени для немецких противотанковых орудий.
Стихотворение «Карбусель» лейтенант посвятил памяти своих товарищей, погибших в боях за эту деревню:
Мы ребят хоронили в вечерний час.
В небе мартовском звезды зажглись…
Мы подняли лопатами белый наст,
Вскрыли черную грудь земли.
…А была эта самая Карбусель —
Клок снарядами взбитой земли.
После бомб на ней ни сосна, ни ель,
Ни болотный мох не росли…
Прогремели орудия слово свое.
Иней белый на башни сел.
Триста метров они не дошли до нее…
Завтра мы возьмем Карбусель!
Тут же выяснилось, что лейтенант действовал под Карбуселыо на своем танке «KB» и не раз ходил в атаку.
Рассказывал он об этом крайне неохотно и все время старался перевести разговор на стихи.
— Вы когда-нибудь печатались? — спросил я, видя, что расспросы о боевых делах тяготят моего собеседника.
— Почти нет. Мальчишкой послал восемь строчек на детский конкурс. Получил премию. Корней Чуковский полностью привел мой стишок в «Правде».
Я попросил его прочитать этот стишок и вот что услышал:
В жару растенья никнут,
Бегут от солнца в тень.
Одна лишь чушка-тыква
На солнце целый день.
Лежит рядочком с брюквой,
И кажется, вот-вот
От счастья громко хрюкнет
И хвостиком махнет.
Нетрудно себе представить, как прозвучали эти строчки, насквозь проникнутые дыханием мирной жизни,
