успела оглянуться, а мне уже тринадцать лет. Давно висит в избе на стенке, в рамке под стеклом, мой похвальный лист об окончании трехлетнего сельского училища.
Много радости доставила эта бумажка моим родителям и нам всем.
Я теперь вспоминаю, что на второй год моего учения был в Курске голод, и мы, младшие, получали продовольствие в школе. Помню, что питали нас сытно: почасту давали кулеш с салом да кашу гречневую. Мы были посчастливее наших родителей: дома у нас этой роскоши, по милости неурожая, не водилось.
Вспоминаю еще одно событие, которое огорчило меня чрезвычайно. В школе сидел со мной рядом и всегда был моим покровителем Миша Козурка, румяный мальчик, неизменный спутник наших забав. Козурка был умняга и добряк. Во время каникул играл он с товарищем на краю деревни, в овраге. Вся деревня добывала в овраге глину для своих хозяйственных надобностей, там образовалась глубокая пещера и туда залезали мальчики играть.
Вдруг случился обвал и похоронил заживо моего друга Козурку.
Другому мальчику удалось спастись. Это было в полдень, когда люди на отдыхе и село замирает. Но вот огласилась улица криками мальчика: «Помогите, помогите!»… Покуда собрались, покуда откопали, Миша был уже мертв. Вся деревня стояла в слезах, когда посиневшего несли его на попоне домой. Его мачеха, молодая красавица, любившая больше Козурку, чем своих детей, все падала, изнемогая от тяжкого и нежданного горя.
А хоронили Мишу торжественно: мы, его школьные друзья, несли Мишин гроб на полотенцах, до погоста. Деревня решила, что в гибели Козурки замешана нечистая сила. Давыдовна, жившая в крайней избе, у оврага, рассказывала, что за час, как ребяткам прийти, видела она – выскочил из оврага полдневной бес с рожками, с хвостиком и нетерпеливо забегал по овражному краю, а сам ну бормотать:
– Есть час, да никого нет, есть час, да никого нет…
Вот и случилась беда, что не видела Давыдовна, как мальчики пришли, а то бы их упредила.
Я тогда этому верила и боялась отлучаться в полдень из дому, особенно в лес: а вдруг выскочит бес полуденный.
Помню, что все то лето я часто ходила на «поденку», зарабатывать деньги на наряды. Работала наравне со всеми.
Мое желание попасть в хор и петь на клиросе не исполнилось: в хоре пели только мальчики.
А мысль уйти в монастырь не покидала меня, хотя и не мешала мне быть первой среди подраставших игрух и плясух. Даже мать, сама любившая попеть-поплясать, иногда говаривала:
– Да уймись ты, угомону на тебя нет. Вас с Якушкой женить, вот бы пара была.
* * *
Семнадцатое сентября, день моего рождения и ангела. Мать, по обычаю, испекла пирог с кашей, меня тянули за уши – чтобы больше росла, а именинный пирог сломили на моей голове. Приходили меня поздравлять тетки, дядья и шутили, что вот я и невеста.
Мать хвалилась, что на полатях, где лежат подушки и попоны – приданое старшим сестрам, – приготовлено и мое приданое: десять попон, покрывало, – все сделано из своей волны:
– Шесть подушек Дёжке отложила, она ведь гусей-то стерегла больше всех.
Этот день именин я потому помню, что тогда похварывал отец: залез на печку и жаловался, что, мол, удушье одолело. Мать в таких случаях всегда была лекарем. У нее на чердаке сушились разные травы, которых она собирала в мае множество. Травами она выхаживала нас всех ото всяких болезней. Она и теперь поставила отцу припарки и напоила его зверобоем.
Вскоре отец оправился и стал выходить. Я его помню в те дни: в тулупе, высокий, худой, тщательно подпоясанный, ходил отец и осматривал конопли. Была уже выбрана конопля и поставлена в козлы для сушки на огороде. Он пробовал коноплю на ладонь – не пора ли молотить.
Через три дня он поехал на мельницу, верст за восемь от нас. Выехал отец здоров, только покашливал.
Минул день – отца нет; обеспокоенные, мы порешили, что на мельнице завоз и что очередь до него не дошла.
Но вот к вечеру показалась повозка: отец возвращается. Все заметили, что он бледен, голова опущена и еле держит вожжи в руках. Лошадь, будто чуя, что хозяин болен, тоже шла еле-еле, понуря голову. Отец сказал, что ему нет мочи, и не стал отпрягать коня, а отдал брату Николаю.
Мать уложила больного: отец горел. На расспросы, что с ним, отец ответил, что все было хорошо, был он здоров, на мельнице случился большой завоз, и ему пришлось у мельника стать на ночлег, а ночью пить захотелось, он и пошел к ручью, да не перекрестясь, наклонкой и напился.
– Вот видишь, мать, наказал Господь. Человек, как скотина, наклонкой и без креста пить не должен.
Но нам было понятно, что отец застудил холодной водой и без того не очень здоровые легкие и что у него горячка.
На третьи сутки, в ночь, у нас поднялась суматоха. Меня разбудил плач сестер. Со сна я не могла понять, что происходит, и вот очнулась и увидела сестер, брата и мать, стоящую над отцом, со свечою в руке.
Отец, слабея, благословлял всех. Меня он благословил последней. Глаза его были мутны, он еле шевелил запеклыми от жара губами. Немного тяжелых вздохов, которых я никогда не забуду, – и отца не стало…
Горе наше, горе… Мать убивалась. Помню, как причитывала она, обнимая гроб, обливая его слезами.
Я от потрясения занемогла, а когда встала с постели, точно выросла лет на пять. Улетела веселость моя. Я притихла.
Отца похоронили, минуло мало дней, как стала я просить мать отвезти меня в монастырь. Мать не возражала. И я помню ее слова: «Видно, уж Господь Бог направил Дёжку на путь праведный, истинный».
* * *
Отвезла меня мать в Девичий монастырь и отдала под заботливую руку тех старушек-монахинь, у которых мы ночевали четыре года назад.
Старшая, матушка Милетина, уже сорок лет была монастыркой, а мать Конкордия – свыше двадцати. Тяжелым трудом они сколотили себе крошечные сбережения и выстроили келью в четыре покоя: монахини живут здесь на свои средства, это не общежительный монастырь, все работают сами для себя, и каждая по своим способностям имеет достатки: только уж очень престарелые живут на счет монастырский. Мне средства к жизни доставляли из дому.
Чтобы постричься в монахини, нужно прожить в монастыре не меньше трех лет, неся послушание, а потом сделать вклад в триста рублей. Тогда одевали в черную одежду и свершали постриг в монашеский чин. Но многие девушки несли послушание и
