огромного рыжего мужика, и он сразу спугнул мою радость.
«Орешка-разбойник с постоялых дворов», – пронеслось в голове.
Молва о нем ходила дурная: будто выходит он на шлях в темные ночи и грабит запоздалых мужиков. Да узнают его по огромному росту – уж как ни прячь морду. Раз недалеко от постоялых дворов, в лесочке Клюковский Верх, нашли убитого купца, и все были уверены, что это дело Орешкиных рук. С той поры в одиночку мужики в город не ездили, а сбирались обозами. Я с испуганным любопытством всмотрелась в лицо разбойника, но сегодня он совсем не страшен – глаза ясно блестят веселым довольством. В суконной серой поддевке и в красной рубахе, опоясанной зеленым широким кушаком, рыжий дядя вовсе не походил на разбойника. А как запел, украсила песня его лицо:
Рассыпался дробен жемчуг, рассыпался,
Подсыпался к красным девкам, к карагоду —
Поиграйте, красны девки, поиграйте,
Пошутите вы, молодушки-молодые,
Приударьте во ладони, приударьте,
Раздразните ревнивых жен, раздразните,
Чтоб ревнивые жены выходили,
За собой молодых мужьев выводили,
Поиграйте, красны девки, поиграйте,
Пошутите вы, молодушки-молодые.
И только смолкла его песня, как парни, красуясь перед девками, подхватили другую, заведя новый танок-карагод:
Ой, да на речке, на реченьке,
На песочку, на камушку,
А на беленьком самородушку
Селезень косицы вьет,
А утица купается, серая щеголяется.
А во тереме, под окошечком,
Девица красуется, и белится, и румянится,
И на улицу собирается.
И на улицу собирается – ну кому она достанется?
Вот досталась девица она мужу старому,
Все старому – неудалому.
Неудалой головушке, седой длинной бородушке,
Вот седая бородища не пускает на игрища.
Ой, за речкой, за рекой,
Близко реченьки Дуная,
Добрый молодец гуляя,
Добрый молодец гуляя, он все свищет, все гуркая,
Ах, все свищет, все гуркая, черной шляпою махая.
Черной шляпою махая, товарищей закликая:
Братцы мои ребятушки,
Щеголье села Винникова,
Вы сойдите на речку, на Дунай,
Вы побейте палички,
Ой, вы побейте палички,
Положите кладочки.
Тут Машутка решительно дернула меня за рукав.
– Кума, домой пойдем…
Да и правда – пора:
– Ну, пойдем.
И вдруг вижу под ногами бумажку, не такую, какими усыпан нынче весь выгон, а совсем другую – зелёную.
– Гля, – и сердце трепыхнуло, – три рубля. Ну, Машутка, к мамочке бежим, покажем, сколько денег нашли…
И бросились мы бежать что есть духу. Машутка, задыхаясь от быстрого бега, говорила:
– Накупим себе нарядов, и все одинаково: тебе платье, мне платье, тебе полусапожки – мне, тебе полушалку красную, как у Катюшки Цыганковой, и мне. Полупальточки сошьем суконные…
– Сошьем, – отвечаю я. – Столько денег-то.
Когда мы пробегали избу Потап Антоныча, оттуда донеслась его любимая песня:
Через речку, через быструю
Да лежат доски тонки-хлестки…
Ну, значит, Потап Антоныч под хмельком: молодежь, та на улице веселится, а старые дома гуляют.
И у нас гостей полно: съехались тетки, дядья. Мать неутомимо потчует гостей, хлопочет – раскраснелась и необычайно оживлена. Ее непослушная прядь сегодня просто забияка: то и дело выбивается из-под чепца над правой бровью.
Ради праздника, ради дорогих гостей, мать выпила рюмку-другую «церковного», и вот, посмеиваясь, потешаясь, запела скоморошную, гульбишную, а все подхватили, приплясывая:
Вы комарики – комарики мои,
Комарушки-мушки маленькии,
Комарушки-мушки маленькии,
Всю-то ночку во лужочку провели,
А мне, молодой, спокою не дали.
Я уснула на заре,
Да на зорьке, на беленькой,
Да на ручке, на левенькой.
Не слыхала, не видала ничего,
Не слыхала, как мой милый друг пришел,
Шито-брано приподнял,
Здравствуй, милая, хорошая, сказал,
Здравствуй, милая, хорошая моя,
Хорошо ли почивала без меня?
Без тебя, мой друг, постель холодна,
Под перинушку мороз холоду нанес,
Возголовье потонуло во слезах.
Долго, с вечера, стояла я в дверях;
Тебя, сударь, дожидаючи,
Судьбу свою проклинаючи.
– Что же ты, егоза, и обедать не идешь? Прямо от обедни, да на улицу, – перебила себя мать.
Но я с гордостью показала ей три рубля и засыпала ее заказами, какие нам обновы купить. Мать не разделила нашей радости: может, бедный какой обронил. Но где же его искать, обронившего?
– Ну хорошо, куплю, да не так много: по платью, переднику, платочку, а теперь, великие постники, обедать.
Отобедали и снова на улицу. Мать дала нам по десятку яиц на пряники, но сказала, чтобы я погуляла немного да и вернулась: нужно гусей на речку согнать, а то в закутке они искричались.
Эти мне гуси хрипучие… И зачем такая подлая птица на свет народилась? Другие на улице гуляют, а я гусей на речку гони. Вот и праздник пропал…
Но перечить я не посмела, мамочка этого не любила. Да и Машутка обещала мне помочь гусей гнать: вот уж верная кума.
Как не хотелось с улицы идти, а вернулись домой, выпустили гусей из закутка и погнали под гору.
Под горой, не боясь, что нас кто увидит, стали мы с Машуткой плясать, подражая Татьяне и старшим сестрам. Я запела протяжную:
Дунай-речка, Дунай быстрая
Бережочки сносит.
Размолоденький солдатик
Полковника просит:
Отпусти меня, полковник,
Из полку до дому.
Рад бы я, рад бы отпустити,
Да ты не скоро будешь,
Ты напьешься воды холодной,
Про службу забудешь…
Пела я и прислушивалась к своему голосу. Мне очень хотелось, чтобы походил он на Татьянин.
А с горы на плотину съезжал о ту пору экипаж, в котором сидели соседнего помещика барыня и барышни. Поравнявшись с нами, они замахали платками, и в нашу сторону полетел большой кулек.
Коляска промчалась, а мы с Машуткой стали сбирать как с неба упавшие гостинцы: каких только сластей не было в кульке.
Этот кулек – первый дар за мою песню… Прощай же, счастливый день моего детства, спасибо, что посетил меня, утомленную горестями чужбины. Кто думал тогда, что погаснет моя родина дорогая, что с голоду умрут мои сестры и брат[15], что смолкнет песня привольная…
* * *
Четыре года так быстро пролетели, что не
