мой первый визит к тебе. Его следовало бы целиком посвятить приятному общению, радости нашей встречи.
Красивое лицо с безупречным овалом побледнело, стало печальным, и Адриана, отодвинувшись от Альдо, облокотилась на подушки канапе.
– Смерть тети Изабеллы, – прошептала она. Все произошло абсолютно естественным образом, и что я могу рассказать тебе такого, чего не сообщили уже Дзаккария и Чечина?
– Не знаю, я хочу, чтобы ты описала сама во всех подробностях тот последний вечер, когда ты видела ее живой.
Черные глаза заволокло слезами.
– Неужели это так необходимо? Не скрою, мне очень больно вспоминать о случившемся, потому что я до сих пор корю себя за то, что не осталась с ней на всю ночь. Если бы я была там, то могла бы позвать врача, помочь ей, но я не предполагала, что она была до такой степени...
Тронутый ее горем, Альдо склонился и взял в свои руки ладони молодой женщины:
– Я знаю, что ты сделала бы для нее невозможное! Тем не менее умоляю тебя, поройся в своей памяти, как бы это ни было тяжело, для этого есть очень серьезная причина...
– Какая?
– Я скажу тебе об этом потом. Сначала расскажи!
– Но что я могу рассказать тебе? Твоя мать перенесла простуду, которая измотала ее, но, когда я пришла, мне показалось, что она выздоравливает. Мы с ней выпили чаю в Лаковой гостиной, и все шло прекрасно до того момента, когда она поднялась, чтобы проводить меня, поскольку я собралась уходить. Тогда у нее немного закружилась голова. Я позвала горничную. Той не оказалось дома, она ушла за покупками, и прибежала Чечина. Между тем недомогание как будто прошло. У тети Изабеллы слегка порозовели щеки, но мы обе все же настояли на том, чтобы она легла в постель. Поскольку у Чечины на кухне начало подгорать варенье, я предложила свою помощь. Она отказывалась, но ее состояние слишком беспокоило меня. Я не поддалась на уговоры тети Изабеллы и сама уложила ее в кровать. Однако она не разрешила позвать доктора, заявив, что очень хочет спать. Поэтому я оставила ее и попросила Чечину не беспокоить хозяйку, которая не захотела даже поужинать... А на следующее утро Дзаккария позвонил мне и сообщил... Никак нельзя было предположить... никак!
Не в силах больше сдерживать волнение, Адриана расплакалась.
– Тебе не в чем себя упрекать, ты же сама говоришь, что никто не мог и представить себе, что матушка скоро покинет нас... да еще при таких обстоятельствах!
– О, для нее эти обстоятельства были менее жестоки, нежели для нас. Она умерла во сне, и, веришь ли, меня это утешает! Но ты хотел сказать мне нечто важное?
– Да, и умоляю простить меня. Ты, во всяком случае, должна это знать: матушка умерла не естественной смертью. Ее убили...
Он ожидал крика, но услышал лишь хрип. И Альдо увидел вдруг перед собой маску ужаса без признаков жизни. Он боялся, как бы Адриана не потеряла сознания, и в тот момент, когда собрался было встряхнуть ее за плечи, услышал сиплый голос:
– Ты сошел с ума... Это невозможно!
– Не только возможно, но я в этом уверен. Послушай!
Альдо огляделся, и взгляд его упал на бокал с «марсалой», к которому молодая женщина даже не притронулась. Он поднес бокал Адриане – чтобы та выпила глоток, но она залпом осушила его. И ожила. В глазах вновь затеплилась жизнь, речь стала осмысленной:
– Ты сообщил в полицию?
– Нет. То, что я обнаружил, может для следствия оказаться недостаточным, и я намерен сам найти убийцу. Поэтому прошу сохранить в тайне то, что я только что рассказал тебе. Не хочу, чтобы память моей матери была омрачена досужими домыслами, а ее тело было оскорблено вскрытием. К тому же я не очень доверяю венецианским сыщикам. Им так и не удалось подняться до уровня агентов Совета Десяти[13]... Мне нетрудно будет превзойти их.
– Но почему же ее убили? Такую добрую женщину, такую...
– Чтобы обокрасть.
– Но ведь она уже продала свои драгоценности.
– Одна вещь оставалась, – заметил Альдо, не желавший излагать подробности. – Достаточно ценная, чтобы соблазнить мерзавца, которого, клянусь тебе, я рано или поздно поймаю!
– Тебе придется отдать его в руки правосудия?
– Я сам вынесу ему приговор и уверяю тебя, он будет беспощаден... даже если речь пойдет о члене моей семьи, о родственнике...
– Как ты можешь шутить по этому поводу? – возмутилась графиня. – Определенно, война лишила мужчин самого понятия о морали! А теперь расскажи мне все! Как ты узнал об... об этой мерзости?..
– Нет. Я и так слишком много сказал, больше тебе не нужно ничего знать. Напротив, я рассчитывал, что, если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или что-либо вызовет у тебя подозрение, ты тут же сообщишь мне об этом.
Он поднялся, она попыталась его удержать:
– Ты уже уходишь?.. Проведи со мной хотя бы этот вечер.
– Нет, благодарю тебя, я должен вернуться домой. Хочешь позавтракать со мной завтра? У нас будет время поговорить... в более спокойной обстановке, – добавил он, бросив взгляд на витраж, за которым просматривался силуэт Спиридона, топтавшегося на галерее.
– Не будь слишком строг к бедному парню. Его грубость объясняется преданностью, но он очень скоро признает тебя!
– Я не уверен, что горю желанием развивать наши отношения. Кстати, куда подевалась твоя Джиневра? Мне бы хотелось обнять старушку.
– Ты увидишь ее в следующий раз, если, конечно, не побежишь за ней в церковь. В это время она на службе... Тебе ведь известно, что Джиневра всегда была очень набожной, и, кажется, старея, она с каждым днем все ревностней молится Богу. Но, в конце концов, пока она сможет на своих старых больных ногах добраться до алтаря, с ней все будет в порядке.
– Ее бедные ноги носили бы ее куда лучше, если б она целыми днями не напрягала колени на плитах Санта-Мария Формозы, моля Иисуса, Мадонну и всех известных ей святых о том, чтобы ее дорогая донна Адриана одумалась и прогнала бы этого варвара из своего добродетельного жилища, – заявила Чечина, бросая в кипящую воду пирожки, предназначенные на обед хозяину.
– Ты называешь варваром красавца Спиридона?
– Так говорит Джиневра, а не я. А еще она утверждает, что с тех пор, как он появился, в доме все пошло вверх дном, донна Адриана совсем голову потеряла. И я не склонна упрекать Джиневру: действительно неприлично, когда вполне молодая дама держит в доме беженца... да еще... ты, верно, и сам
