держался самоуверенно.
Мне на глаза попадается пепел, я спрашиваю о нем у Сэнди.
– При встрече, дорогой, я расскажу тебе все при встрече.
Сэнди вешает трубку. И мне остается надеяться, что внетелесный придурок не посмеет вселиться в тело моей Сэнди.
– Что случилось? – Сэнди очень волнуется – то есть выглядит так, как выглядит человек, который не может разобраться с заусенцем на мизинце.
Я не боюсь показаться Сэнди придурком или просто сумасшедшим – порою я даже стараюсь таким показаться – но чувствую, что не способен рассказать все как есть именно сейчас. Я прошу Сэнди рассказать о пепле на полу.
Сэнди смущается – то есть выглядит так, как выглядит человек, которому очень скучно.
– Я сожгла все свои картины.
Она достает сигареты, тоже "Clyde's Heaven", только женские – пачка в форме розового гробика. Моя Сэнди, конечно, ждет от меня осуждения или, как минимум, укоризненного покачивания головой – по поводу картин, конечно, не по поводу сигарет. Я тоже не прочь покурить, поджигаю тонкую сигарету Сэнди зиповской зажигалкой и поджигаю свою.
– И "Последнее человечество" я тоже сожгла, – говорит Сэнди и говорит так, словно бы жаждет получить от меня порцию осуждения, и эта фраза как нельзя лучше способна удовлетворить эту жажду.
Конечно, я бы как-нибудь отреагировал на это известие, если бы сегодня не убил Пауэрса, не избил до полусмерти старика или не увидел самоубийство матери на глазах ребенка.
И что-то внутри вынуждает меня рассказать об этом вслух.
Тонкая сигарета будто примерзает к тонким пальцам. Спокойствию Сэнди позавидовали бы дзен-буддисты – это значит, что моя Сэнди очень и очень потрясена. Я понимаю, что моя Сэнди была бы рада подумать, что это какой-нибудь жестокий розыгрыш, но что-то не связанное с ее желанием и волей мешает ей так подумать.
Сэнди молчит, а я говорю, и говорю вполне осознанно:
– А ранее кто-то подкинул на наш серый ковер мозги. В тот же день Клэр пыталась мне подрочить, пока мы ехали к ее картотеке с рабами. Она избила себя, затем ее избил какой-то хипстер, затем хипстер избил себя, затем кто-то избил меня. А затем я очнулся подвешенным на пентаграмме, и незнакомая женщина спрашивала у меня, хочу ли я есть, и пытала меня воском до тех пор, пока я не дал правильный ответ на этот вопрос.
Я смолкаю и смотрю на Сэнди. Она спокойна как и прежде – стало быть, уже после моей фразы про убийство Пауэрса ее потрясение достигло предела.
– После мы с тобой поехали к Папочке. Мисс Занудство стала домогаться меня, и в один момент она заявила, что Пауэрс находится у себя дома, хотя Пауэрса дома я ни разу не заставал. Клэр не ошиблась, Пауэрс действительно был дома. Он, кстати, успел сказать, что искусствоведа посадили в тюрьму из-за связи с мафией – искусствоведа уже не получится обвинить в наших бедах. Но все это уже не важно – важно, что я убил Пауэрса, воткнул в его глаз вилку и не понимаю, почему оказался способным на такое.
Затем я себя поправляю:
– У меня есть одна версия, но прежде, чем я ее озвучу, я должен узнать, что именно побудило тебя сжечь свои картины.
Сэнди говорит, говорит спокойно, но медленно, словно бы сомневается в том, что говорит:
– Мне… мне показалось это правильным. Я была уверена в том, что делаю. Я думала, что ради этого я и рисовала все свои картины – ради того, чтобы их сжечь. А сейчас… когда говорю с тобой… когда думаю обо всем этом… я же не могла все это совершить, правда?
Сэнди задает вопрос с надеждой.
Я не отвечаю – я знаю, что порой Сэнди впадает в творческие истерики, но даже если перемножить все ее истерики, то получившейся величины все равно бы не хватило для того, чтобы в голову Сэнди пришла мысль предать огню все свои картины.
– Ты не мог никого убить, – говорит Сэнди. – Я не могла сжечь картины. Однако… – Она указывает на пепел. В студии, кстати, гарью не пахнет, пахнет как обычно, красками.
– Ты сожгла картины, но затем ты хотела, так же, как и я, забрать все наши вещи. Зачем?
– Тогда мне показалось это правильным, – вновь говорит Сэнди.
Затем задумывается.
– Скажи мне, что мы не сговариваясь сошли с ума, – просит моя Сэнди.
– Хотелось бы в это верить, – говорю я. – Но это не так. Мы не сошли с ума. Просто кто-то вселяется в наши – и в чужие тела – и делает с ними все, что хочет.
Сэнди улыбается. Даже в этой ситуации – улыбается. Я обнимаю ее. Я настолько тронут, что едва не плачу.
– И ты мне говоришь, что мы не сошли с ума?
Форд Фокус мчится по ночным дорогам. Мчится уже несколько часов. Город Ангелов теперь находится ближе, чем родной для Сэнди Город У Залива8. Полная луна мрачно смотрит на нас с высоты бордово-синего неба. Гейси сжимается в клубок на заднем сидении кабриолета между двумя чемоданами и тремя неприлично возвышающимися над машиной мольбертами. Сэнди смотрит на меня. Я смотрю на дорогу и не вижу… ничего.
Куда мы едем? От чего мы бежим? Не может ли то, от чего мы пытаемся скрыться, настигнуть нас в другом месте и в неподходящее, как всегда, время? Сэнди успела понадеяться, что все, что с нами происходит – странный розыгрыш Клэр и Папочки. Они, наши славные родственники, накачали нас наркотиком, вызывающим состояние параноидального бреда, и в реальности Сэнди не сжигала свои картины, а я – не убивал Пауэрса. Хотелось бы в это верить, наверное раз в пятый, отвечаю я и слежу за пустой дорогой, слежу и умудряюсь радоваться – ведь все водители, очевидно, разъехались по своим домам, чтобы не мешать нам бежать…
Куда?
Глаза Сэнди расширяются, она испуганно на меня смотрит. Действительно испуганно – без спокойствия на лице, то есть без синдромов свойственного только ей испуга. Сейчас моя Сэнди пугается так, как пугается обыкновенный человек.
Такие эмоции на лице моей Сэнди означают, что испытываемый ею страх превышает всевозможные пределы. Я останавливаюсь у обочины и тихо пытаюсь узнать, что за чертовщина вызвала в ее лице столь пугающие перемены.
Сэнди не отвечает. Она старательно отводит глаза, но я успеваю заметить, что глаза ее блестят.
– Милая моя Сэнди, – начинаю я. – Я убил человека и избил старика. О чем бы ты не подумала и
