внутренний образ, — то же что образовывать и облагороживать свою человеческую сущность. Очень может быть, что из пансионов Жакино и Триполи Батюшков мог вынести некоторое теоретическое и достаточное практическое знакомство с двумя-тремя новейшими европейскими языками и не утратить в них приобретенного в семье и обществе наружного блеска той изменчивой культурной благовоспитанности, которая у римлян подразумавалась под словом urbanitas, у французов называется civilite, а в России слывет под названием светскости.[35] Общим и верным показателем законного и весьма нередко озлобленного недовольства вынесенными из учебных учреждений плодами воспитания и образования служат всегдашние и почти обычные насмешки над ними их же бывших воспитанников. Хотя Батюшков и не оставил прямых указаний на свои отношения к воспитавшим его пансионам, но по неведению, кажется, не грешно заключить, что он потому и промолчал, что ничего доброго не мог сказать об них. Очень может быть, что недоброе к ним чувство усиливало многие другие и более важные причины, заставлявшие Батюшкова изменять своим привычным классически безупречным литературным тонам, впадать в гневно-обличительный тон и не щадить «стыдливости» своей музы, когда приходилось заговаривать о духовном «чужевластье», обуявшем большинство современного ему русского общества французским духом, проникшим в Россию вслед за французскими модами и эмигрантами. Иностранные пансионы не могли не отразить вредных влияний этого «чужевластия» к нравственному складу самого Батюшкова. Чем больше потерпел от этих влияний человек, тем с большим правом и, пожалуй, тем с большим негодованием мог он раскрывать неминуемо пагубные от них последствия[36].
По всем вероятиям, пройденная Батюшковым школа ничего не сделала, чтобы не допустить до беспрепятственного развития в его душе губительных душевных и духовных зародышей.
В юности Батюшкову посчастливилось больше, чем в детстве и отрочестве. «Счастлив тот, — писал он впоследствии, — кто найдет наставника, опытного в оное опасное время, наставника, коего попечительная рука отклонит от порочного и суетного» (I, 153). В наставники ему вызвался искренне любивший его двоюродный дядя Михаил Никитич Муравьев, отлично образованный для своего времени писатель и влиятельный при дворе и в обществе человек. Карамзина никто не заподозрит в льстивости или недобросовестности. Почтенный историограф, конечно, выражал свое убеждение, когда говорил о Муравьеве, что «страсть его к учению равнялась в нем только со страстию к добродетели». Что мог и должен был, то и сделал образованный писатель и добродетельный человек Муравьев. Он воспользовался призванием Батюшкова и возбудил в нем, как в даровитом человеке, горячее стремление к деятельному самообразованию и сообщил ему, как писателю, высокохудожественное литературное направление. Под влиянием Муравьева в его же литературном кружке могли быть восприняты Батюшковым основные идеи, из которых сложилось впоследствии и личное его миросозерцание, и его идеалы, и тот дух и направление, которыми молодой писатель-поэт одушевлялся в жизни, на службе и в литературных созданиях. В Муравьевском же кружке начались и окрепли дружеские литературные связи Батюшкова с лучшими в то время литературными людьми. Юношеский рост его совершился, стало быть, при самых благоприятных для него условиях.
Вскоре по выходе Батюшкова из пансиона М.Н. Муравьев взял его к себе в личные секретари.[37] Под влиянием Муравьева и, может быть, не без его указаний в его же библиотеке Батюшков начал свое научное и художественное образование, как могут и умеют юноши, не подготовленные учёно-учебными общеобразовательными учреждениями, т. е. урывками, вразброд, без обдуманного плана, системы и границ. Ни средства к жизни, ни положение в обществе, ни служба не предоставили Батюшкову возможности ни в юности, ни позже, ни дома, ни за границею испытать и поверить на себе силу систематического образования. Вместо образования пришлось ему довольствоваться самообразованием. Интересно всмотреться в значение избранных им для того средств.
Сам ли Батюшков убедился или от Муравьева воспринял, но в полном расцвете своих сил в одном из серьезных прозаических сочинений своих высказал убеждение, что «мыслящему человеку <…> для самой ограниченной деятельности в обществе надлежит иметь несколько постоянных нравственных истин в опору своей слабости» (I, 153). В этих словах интересны два признания: в слове «несколько» высказывается, будто не только мыслящему, но и какому бы то ни было человеку можно довольствоваться не полнотою и цельностью, доступной каждому жизненной истины, а «несколькими», хотя бы и не первыми попавшимися истинами. Слово «слабость» прямо указывает на что-то и, быть может, весьма многое такое в душе, для чего была нужна Батюшкову, как всякому человеку, достаточно сильная «опора» — какая же и где же, внутри или вне себя — это нужно раскрыть.
Довольствоваться не значит удовлетворяться. Довольствуются люди там и тогда, где и когда не имеют возможности удовлетворяться. Так, в России того времени почти не было благоустроенных учебно-воспитательных учреждений для приобретения первых общеобразовательных знаний и прочных общеобразовательных основ. Не имея их, образованное или искавшее образования общество по необходимости должно было довольствоваться иностранными пансионами, хотя могло и не удовлетворяться ими. Так и Батюшкову «во время юности и огненных страстей» — как он однажды выразился — выпала незавидная доля не пользоваться и удовлетворяться заранее приобретенным систематическим образованием, но торопливо заменить его самообразованием и в самообразовании довольствоваться каждым верным и неверным шагом. «Во время юности и огненных страстей, — так писал Батюшков, сделавшись зрелым писателем и судя, конечно, по общим свойствам юношеского возраста и по своим личным юношеским опытам, — сие делается страстию, и самое чтение <…> каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону. Сомнение не существует и не может существовать, ибо оно уже есть следствие сравнения, для которого нужны понятия, целый запас воспоминаний» (I, 153). Если из личных юношеских опытов Батюшков заимствовал такую яркую окраску недостатков своего юношеского самообразования, то, очевидно, — «огненная страсть» его к чтению нимало не могла ручаться за непременное усвоение приемов и навыков правильного и строгого научного мышления «Страсть» — сильный, пылкий, но неустойчивый непрямой и неверный путеводитель: она произвольна, переметчива и безудержна в выборе планов, взглядов, выводов и направлений при чтении. Всё это, вместе взятое, она может претворить в одно «суетное» удовлетворение самой себя, — она может всего скорее упразднить благодетельное влияние, прочитанного на душевную и духовную человеческую сущность — она способна одолеть несметное число книг, но не претворить их содержание в сущность и сущность в образовательное достоинство и образовательную силу человека, — напротив, она может низвести самообразование до такого бессилия, при котором как природная, так и образованием приобретенная страстность беспрепятственно могут продолжать в человеческой сущности и
