— Не помню, когда мы заново отстроили дом, — продолжала она, — но в 63‑м, когда я училась во втором классе начальной школы, помню, увидела отца, красиво наряженного, точно на праздник, в белой хламиде. ОН ВЫШЕЛ НА ДОРОГУ, А Я БЫЛА С ОСТАЛЬНЫМИ ДЕТЬМИ, И ОН СКАЗАЛ: «ПРОЩАЙТЕ, ДЕТИ МОИ, Я СОБИРАЮСЬ УМЕРЕТЬ». МЫ ЗАКРИЧАЛИ В ОТВЕТ: «НЕТ, НЕТ!» А он сказал: «Разве вы не видели, как по дороге проехал джип? В кузове сидели все ваши дядья по матери, и я не стану ждать, пока примутся охотиться за мной. Я подожду здесь, чтобы умереть вместе с ними». Мы кричали и плакали, и просили его не умирать, но все остальные были убиты.
Так руандийские тутси считают годы своей жизни — на манер игры в «классики»: 59, 60, 61, 63‑й и так далее, до 94‑го, — порой пропуская по несколько лет, в которые они не знали ужасов террора, а порой замедляя рассказ и называя поименно месяцы и дни.
Президент Кайибанда был в лучшем случае неумным правителем, и по его привычке к затворничеству можно предположить, что он об этом знал. Подстрекать массы хуту убивать тутси — это, похоже, был единственный метод, которым он способен был поддерживать жизнь в духе революции. Предлог для этого всеобщего насилия нашли в том факте, что время от времени вооруженные банды монархистов-тутси, которые бежали в изгнание, устраивали показательные рейды в Руанду. Эти партизаны были первыми, кого стали называть «тараканами», и они сами пользовались этим словом, описывая свою хитрость и веру в собственную несгибаемую живучесть. Их нападения были хаотичными и бессильными, зато месть хуту гражданским, мирным тутси неизменно оказывалась быстрой и масштабной. В первые годы республики не проходило и двух-трех месяцев подряд, когда несчастных тутси не выгоняли бы из их домов поджогами и убийствами.
Наиболее впечатляющее вторжение «тараканов» случилось за несколько дней до Рождества 1963 г. Банда в несколько сотен тутси-партизан ринулась в Южную Руанду с базы в Бурунди и продвинулась далеко, не дойдя всего 12 миль до Кигали, после чего ее уничтожили руандийские войска под командованием бельгийских офицеров. Не удовлетворившись этой победой, правительство ввело во всей стране военное положение, чтобы подавить «контрреволюционеров», и назначило специального министра для организации войск «самообороны» хуту, которым была поставлена «рабочая задача по зачистке буша». Это означало новые убийства тутси и разрушение их домов. В газете «Ле Монд» школьный учитель по имени Вюийемен, работавший в миссии ООН в Бутаре, описывал массовые убийства в декабре 1963 г. и январе 1964 г. как «настоящий геноцид» и обвинял европейские гуманитарные организации и церковных лидеров страны в безразличии, равном соучастию в организованной правительством бойне. С 24 по 28 декабря 1963 г., писал Вюийемен, в ходе хорошо организованных массовых избиений в одной только южной провинции Гиконгоро погибло не менее 14 тысяч тутси. Хотя основной целью убийц были образованные тутси-мужчины, писал он, «в большинстве случаев женщин и детей тоже разили ударами масу или копий. Тела жертв чаще всего сбрасывали в реку, предварительно сорвав с них одежду». Многие выжившие тутси пошли по стопам предыдущих толп беженцев, эмигрировав из страны; к середине 1964 г. не менее четверти миллиона тутси бежали из Руанды. БРИТАНСКИЙ ФИЛОСОФ СЭР БЕРТРАН РАССЕЛ ОПИСЫВАЛ ПРОИСХОДИВШЕЕ В РУАНДЕ В ТОМ ГОДУ КАК «САМОЕ ЧУДОВИЩНОЕ И СИСТЕМАТИЧЕСКОЕ МАССОВОЕ УБИЙСТВО, КОТОРОМУ МЫ БЫЛИ СВИДЕТЕЛЯМИ СО ВРЕМЕН ИСТРЕБЛЕНИЯ ЕВРЕЕВ НАЦИСТАМИ».
После того как джип увез дядьев Одетты к их безвременной гибели, ее отец нанял грузовик, чтобы вывезти семью в Конго. Но семья была большой — у отца Одетты было две жены; и вместе с бабушками и дедушками, зятьями, невестками, тетками, кузенами, племянниками и племянницами набралось 34 человека, — а грузовик был слишком маленьким. Одна из бабушек Одетты просто не поместилась в него. И тогда отец сказал: «Давайте останемся и умрем здесь». И они остались.
Родственники Одетты остались едва ли не единственными выжившими из всех тутси, населявших Кинуну. Они жили в нищете, уйдя в горы вместе с коровами, и терзались страхом за свою жизнь. Защита и спасение явились к ним в лице одного из членов деревенского совета, который пришел к отцу Одетты и сказал: «Ты нам нравишься, и мы не хотим, чтобы ты умер, поэтому запишем тебя как хуту». Одетта не помнит, как именно это было сделано.
— Мои родители ничего не рассказывали об этом до конца своих дней, — говорила она. — Это было несколько унизительно. Но мой отец согласился принять это удостоверение личности, и два года он был хуту. А затем его привлекли к суду за то, что у него было поддельное удостоверение.
К 1966 г. «тараканы» в изгнании распустили свою неудачливую армию, устав видеть, как после каждого их нападения убивают тысячи тутси. Кайибанда, уверенный в своем статусе мвами хуту, осознал, что старая колониальная модель официальной дискриминации, преграждающая лишенному власти племени доступ к образованию, общественному трудоустройству и службе в армии, может быть эффективным методом «борьбы с вредителями», дабы не давать тутси поднять голову. И чтобы поддержать пропорциональную власть большинства, были опубликованы данные переписи, согласно которым тутси составляли всего 9% населения, и их возможности были соответственно ограничены. Несмотря на монополию хуту во власти, хамитский миф оставался основой государственной идеологии. Так что глубокое, почти мистическое чувство неполноценности не покидало новую руандийскую хуту-элиту, а чтобы придать дополнительную остроту системе квот применительно к тутси, состязавшимся между собой за немногие доступные посты, действовала система обратной меритократии: вместо наилучших предпочитали тех из них, кто обладал наименьшими достоинствами.
— У меня была сестра, которая всегда была первой ученицей в классе, в то время как я занимала примерно десятое место, — вспоминала Одетта. — Но когда зачитывали имена тех, кого приняли в среднюю школу, мое имя назвали, а имя моей сестры — нет. Потому что я была не такой блестящей ученицей и представляла меньшую угрозу.
* * *
— А потом был 73‑й, — продолжала Одетта. — Я уехала из дома, поступив в педагогический колледж в Сиангугу (на юго-западе страны). И однажды утром, когда мы завтракали перед тем, как пойти к мессе, были закрыты и заперты окна и двери. Потом парни из другого колледжа вошли в столовую и окружили столы. Меня затрясло. Помню, у меня во рту был кусок хлеба, и я никак не могла его проглотить. Там был парень с холма по соседству с моим домом, мы вместе ходили в начальную школу. И он сказал: «Ты, Одетта, сядь, мы знаем, что ты всегда была хуту». А потом подошел другой парень, дернул меня за волосы и сказал: «По твоим волосам видно, что ты тутси».
Волосы были одним из главных показателей для Джона Хеннинга Спика. Определяя местного князька как представителя хамитской «расы господ», Спик объявил его потомком рода, идущего «от Абиссинии и царя Давида, чьи волосы были такими же прямыми, как мои собственные», и князек, польщенный, ответил — мол, да, есть легенда, что его предки «некогда были наполовину белыми, наполовину черными, и волосы их на белой стороне были прямыми, а на черной курчавыми». Одетта не была ни высокой, ни особенно стройной и по «назальному индексу», пожалуй, сошла бы за среднюю руандийку. Однако наследие Спика обладало такой силой, что даже через сотню лет после того, как он застрелился в результате «несчастного случая на охоте», студентик в Руанде стал мучить Одетту из-за того, что ей нравилось зачесывать волосы назад, чтобы они спадали по спине мягкими волнами.
