спала с его лица. Привлекательные черты исказили гнев и злоба…
А еще – боль, старательно запрятанная между двумя этими чувствами.
– Да затем, что в этом есть и твоя вина! – практически заорал он мне в лицо. – Как ты не понимаешь – я и не думал даже о чем-то подобном…
– Но сделал. А виновата в этом, конечно же, я.
– Ну а чего еще ты ждала? Думаешь, я не устал? Не устал приходить домой, где вечно стоят шум и гам? Не устал от того, что ты лежишь в постели, как бревно?! Да меня достала такая жизнь, чтоб ты знала, Кира! Меня все это до смерти достало!
На эти слова – жестокие в своей честности – пустота внутри меня отозвалась уколом боли. Теперь он обидел уже не только меня. Он обидел моих детей.
Сжав зубы, я подняла уже было руку, чтобы указать ему на выход и отправить по самому верному адресу, но дверь кухни вдруг распахнулась и на пороге появился бледный, разъяренный Кирилл…
Его кулаки были крепко сжаты, глаза пылали ненавистью…
Он был на полголовы ниже отца, но сейчас, когда ураганом надвигался на него, казался даже сильнее и опаснее в своем гневном порыве…
Одним резким движением он развернул оторопевшего от неожиданности Лешу к двери, со всей силы толкнул его кулаком в грудь…
– Вали отсюда! – процедил грозно сквозь зубы. – Вали и больше никогда не возвращайся!
Глава 14
Было видно: появление и поведение сына застало Лешу врасплох.
Но пришел в себя он достаточно быстро: перехватил кулак Кира, готовый еще раз врезаться ему в грудь, не без труда удержал…
Весь он был точно готовый взорваться вулкан – надрывная эмоция читалась в каждом движении, каждом взгляде. В том, как тяжело, прерывисто вздымалась его грудная клетка; в том, как потемнели, до состояния предгрозового неба, глаза…
И все же он держал себя в руках. Спокойно, строго поинтересовался:
– Ты как говоришь с отцом?
Кирилл нетерпеливо, яростно сбросил с себя его руки. Не скрывая владевшего им отвращения, буквально выплюнул в лицо:
– Ты мне больше не отец!
С лица мужа сошли все краски. Словно лишь теперь он понял все: последствие каждого своего слова, каждого поступка, каждой, даже самой мелкой, промашки.
Понял, что терял все – прямо на глазах. Здесь, в эту секунду.
– Ты что говоришь такое? – выдохнул, перехватывая вновь взгляд старшего сына. Голос его едва заметно дрогнул, хрипя и прерываясь.
– Тот, кто обижает мою мать, мне не отец, – отрезал сын – твердо и бескомпромиссно.
И в этот миг я сама осознала: вот он, конец. И он такой: болезненный, трагичный, несправедливый по отношению даже не ко мне – к моим ни в чем неповинным детям.
Кирилл никогда его не простит.
И Леша, судя по отчаянию, стремительно затопившему его взгляд, понимал это тоже.
Глаза мужа обратились по мне, словно в поисках помощи и поддержки. Того, что я неустанно, в любой ситуации, обеспечивала ему столько лет, а для него это ни стоило ни гроша.
Прежде.
Леша попытался шагнуть ко мне. Протянул руку в молящем жесте…
– Кира, родная, прости, я не хотел…
Собственный голос звучал глухо, когда ответила ему безо всяких эмоций:
– Не хотел то, не хотел это. А чего же ты хотел?
Кирилл не дал ему ответить. Снова подтолкнул к двери, ядовито напутствовал…
– Я сказал – вали отсюда! Надоели мы тебе – так давай, вали!
Взгляд мужа не отпускал моих глаз, все выискивая там что-то, заклиная…
– Кира…
Я произнесла – холодно и безразлично:
– Ты слышал своего сына.
Он стоял на месте несколько секунд, словно пытаясь осознать все случившееся, все сказанное – и им самим, и ему. А потом сорвался с места, словно раненый, преданный всеми зверь, и выбежал из квартиры, хлопнув дверью, даже не надев пальто…
Но меня это уже никак не касалось и не волновало.
Еще по-юношески тонкие, но уже по-мужски сильные руки порывисто прижали меня к себе, словно желая защитить и утешить…
Я положила ладонь на сгиб сыновьего локтя, благодарно сжала…
Он оберегал меня, заслонял, как стена, хотя сам, по сути, был еще ребенком в свои четырнадцать лет, и это я должна была защитить его и уберечь от всего дурного…
Но не смогла.
Подбородок дрогнул на миг, слезы подступили к глазам. Я зло сжала челюсти, твердо сказав себе: я не заплачу. Человек, который нас предал, не заслуживал ни единой моей слезы. Ни единой капли сожаления.
Справившись с секундой слабости, я ровным голосом спросила:
– Ну и как ты узнал?
– Не глухой и не слепой – вот и все, – отрывисто, лаконично произнес Кир.
– Ясно…
Его объятия стали крепче, увереннее. Он коротко, хмуро поинтересовался:
– Ну и что мы теперь будем делать?
Я невольно улыбнулась этому его «мы». Всего две буквы, но они поддерживали и окрыляли, давая понять одну простую, но такую важную вещь: я не одна.
Передернув плечами, я спокойно ответила:
– Будем жить. Так же, как и жили. У меня ведь есть вы, а у вас – я. И это неизменно.
Кухонная дверь внезапно приоткрылась и в образовавшуюся щель заглянули две мордашки. Одна – любопытная, а вторая – напуганная…
Оля и Артур.
– Мам… а куда папа ушел? – так тихо, словно и сам боялся своего вопроса, произнес младший сын.
Я не думала, что этот непростой момент – когда нужно будет объяснить все детям – наступит так скоро, но, в конце концов, для подобного ведь вообще не существовало подходящего времени…
Времени, когда от страшных слов, которые было просто необходимо произнести, станет менее больно, менее обидно…
И, как любая мать, столкнувшаяся с подобной ситуацией, я теперь стояла перед выбором: солгать, чтобы смягчить удар, или сказать все ровно так, как есть.
Как часто мы, родители, лжем, чтобы уберечь и оградить своих детей от любой боли. И как часто своими благими намерениями наносим только вред, потому что правда имеет одно крайне неприятное свойство: рано или поздно она выходит наружу.
Только уже не из наших, а чаще всего из чужих, уст. И от того звучит еще более жестоко, еще более раняще…
Разорвав объятия, которыми меня укрывал старший сын, я шагнула к двери, открыла ее шире и присела на колени перед двумя младшими детьми. Взяв каждого из них за руку, размеренно и спокойно, не позволяя заметить, как мне самой тяжело, сказала:
– Я не знаю, куда ушел папа. Но вы должны знать другое – больше он с нами
