колыбелью и домом. Медведь плакал. Как человек. По-настоящему. Крупными медвежьими слезами. И утирался лапой, как мужик в лютом горе.
Грошев, обняв своего друга, вел его теми же коридорами, по которым тот столько раз водил своего Егора на репетиции и выступления. За ними шел Пашка. Он неоднократно видел, как дрессировщик и его медведь шагали на манеж радостные, возбужденные, в предвкушении чего-то великого, чем живут люди цирка и их животные. Теперь Юрка то и дело останавливался, вспоминал. Вот тут его Егор, помнится, заартачился, пришлось тащить на репетицию на прикормке. В этом месте полгода назад его вдруг пробило на игру. Кто видел, перепугались, решили, что медведь напал на дрессировщика. Чего только не было. Каждый метр кулис и манежа – память…
Юрку всегда уважали. И как дрессировщика, и как человека. Вот уже много лет он жил в цирке с добрым именем. За эти дни он заметно постарел. Плечи опущены, в волосах прибавилось седины. Натруженные мужицкие руки, которые вечно были чем-то заняты, теперь висели разлапистыми плетьми.
Юрка часто останавливался, вздыхал. Делал очередной тяжелый шаг. Идти было нелегко. Теперь на нем висело спудом неподъемное. Мучала мысль, не отпускала: одному теперь лежать вечно в темноте, другому сидеть в заточении. В одиночке. Лет тридцать – тридцать пять, не меньше. Пока жив. Клетка, и всё.
– Ладно, ребята, пойдемте. Помянем…
Глава шестнадцатая
– Что там у вас на Вернадке произошло? Тут мне всю плешь мои проели – расскажи да расскажи! Что я им могу рассказать, когда сам от них первый раз услышал.
– Там беда. Медведь человека… – Пашка не стал договаривать, махнул рукой.
– В новостях который день трезвонят, словно дел у них нет других. То, что для них событие, для нас… событие, конечно, но не из ряда вон выходящее. Цирк – он и есть цирк. Как там Юрка?
– С инфарктом в больнице. Егор в зоопарке. Тоскует. Неделю ничего не ест.
– Ох, уж эти герои-самоучки, лезущие в клетки без спросу. Помню, в Тбилиси уволили одного алконавта. У Луиджи Безано работал. Дядя Луик в гостиницу пошел, его дочь Альбина в это время была на учебной сессии в Москве. Уволенный ассистент решил на дорожку попрощаться со своими гималайскими подопечными. От самого несет за версту перегаром – расстроился, есть повод – прощание все-таки. Сунул руку в клетку и давай похлопывать, поглаживать медведя по боку. «Пока», – говорит! Тот с разворота его за руку и кисть в пасть. Тянет в клетку, до затылка добраться хочет. Медведи мгновенно скальп снимают с тех, кто к ним в лапы попадает. Этому дураку повезло. На его счастье рядом твой отец с Захарычем проходили. Услышали: «Пусти, гад! Пусти, гад!» Сообразили, и в медвежатник. А там уже дело к развязке. Твой отец крайцер в руки – это штука такая, знаешь, наверное, чтобы выгребать из клетки, с длинной стальной ручкой.
Пашка невольно ухмыльнулся, вспомнил недавнее, мол, слышал о таком…
– Так вот он им отбил у медведя безмозглого бедолагу. У того два пальца на руке осталось. В горячке ржет, радуется, что жив остался, вопит: «Я шофер! Мне и двух хватит за баранку держаться!» Ну, дальше «скорая» и пинка под зад. Безано под локоток и в прокуратуру вместе с инспектором манежа и инженером по технике безопасности. Таких случаев – пруд пруди… Цирк – это ведь весело! Все легко и просто. Мишки косолапые, обезьянки почти игрушечные – смешные! Люди – улю-лю, усю-сю… Фотографируются, руки протягивают. Я каждый раз съеживался, когда видел, как в антракте или перед представлением обезьянки сидели на плечах у зрителей, часто детей, и фотографировались. По большому счету это риск. Обезьяна, она паникерша. Малейший непривычный звук, и она вцепится в то, что рядом. Это и на манеже с дрессировщиками происходит, и со зрителями. Правда, слава Богу, редко. Зубы у них видел? Обезьянки… Самое страшное животное после медведя. У них трупный яд на клыках. Любой укус – страшная штука! Вплоть до ампутации. Медведя – того не поймешь, в каком он настроении. Все время нужно быть на стреме, особенно, когда он стареет. Цирк… Это еще то «веселое дело»…
Пашка поежился. Вспомнил события последних дней.
– Что, Маленькая Жара? Дал я тебе жару! Напугал? То-то…
– Дядь Жень! Я уже понял – вы любитель темку затронуть! Рассказы у вас что надо, по погоде… Можно вас попросить об одолжении?
– Денег нет! Но всегда есть в продаже свежие советы. Страна такая…
– Я не об этом. Не зовите меня, пожалуйста, Маленькой Жарой. Ну, какой я маленький! У нас в цирке так лилипутов зовут, чтобы не обижать. Во мне все-таки метр восемьдесят шесть. Из ваших уст это звучит как насмешка, к тому же в женском роде…
– Жара она и есть Жара, хоть маленькая, хоть большая. Хоть в женском роде, хоть в мужском. Я и так каждый раз вздрагиваю, когда слышу твой голос, словно Пашка вернулся с того света. Да ты, собственно, и вернулся. Полная копия! Аж страшно делается…
Пашка Жарких снова сидел посреди Старого Арбата в брезентовом кресле. Вокруг серым гулким потоком текла людская река, в основном из приезжих. У художника работы не было. Да, видимо, он сегодня и не рвался к стахановскому перевыполнению плана. Скорее, даже наоборот. Ему было спокойно. И хорошо. Напротив сидел его цирковой собрат. Пусть молодой, еще малознакомый, но все равно, как привет из прошлого…
Что есть возраст? Особенно у цирковых. Категория странная, относительная. В душе одно, в паспорте другое, в зеркале… Туда лучше, на всякий случай, не смотреть. Ну не согласна душа! Не согласна!..
Они болтали свободно, с видимым удовольствием. Так бывает в квантовой механике, согласно закону Кулона, когда в мироздании и люди притягиваются друг к другу. Почему? Да Кулон его знает…
В синем небе осенние облака гонялись за молодым ветерком. Тот, шаля, резко пикировал к земле, шевелил подрамники картин, которые арбатские художники утяжеляли каждый чем мог, чтобы картины не стали воздушными змеями и не рванули в небо к раздухарившимся октябрьским облакам. Солнце посылало людям воздушные поцелуи. Те, щурясь, шли и неизвестно чему улыбались…
– Мои вам привет передавали. Просили взять и оставить номера телефонов. Созвонитесь как-нибудь. Вам же есть что вспомнить.
– Как-нибудь, как-нибудь… – В уклончивом ответе было что-то непонятное. Складывалось впечатление, что этот человек сторонился своего прошлого и людей из той жизни. Цирковые к цирковым обычно тянутся, а тут…
Пашке хотелось хоть одним
