взрыве поездов растянулось на два долгих года, и не было видно ему конца-края – а потому имел право голоса на референдуме. Привычно держа, как положено, руки за спиной, он вышел, по команде конвоира подошёл к столу комиссии, встряхнул освобождённые ладони, взял бюллетень и, поставив галочку за сохранение Союза, опустил его в урну.
Антон Стригунков голосовал за сохранение Союза в уральском городке, где после увольнения из органов работал преподавателем в областном юридическом вузе. Голосовал буднично, скромно, придя в воскресенье на участок и опустив бюллетень, будто бы не замечая значения этого дня.
Марта Жемайте проголосовать не смогла, хотя ей уже исполнилось восемнадцать лет – в её республике этого не позволили националисты, захватившие власть без оглядки на формальное волеизъявление. Наверное, более мужественные люди пришли в тот день в советские воинские части, чтобы отдать Родине один из сотен миллионов голосов – но ни Эмилия Турмане, ни Марта Жемайте не готовились к подвигу ради волеизъявления, это были простые женщины, дай им участок и бюллетень – они бы, конечно, проголосовали за СССР, ну а на нет и суда нет…
И было утро, и был следующий день, и люди искренне радовались, как дети, слыша про семьдесят семь процентов проголосовавших за Союз…
* * *
Через несколько недель, когда уже сошёл снег и дышала теплом чёрная апрельская земля, Юлька случайно подслушала во дворе разговор Матрёны Петровны с незнакомой ей беременной женщиной, которая, эмоционально жестикулируя, что-то долго объясняла соседке.
Беседа происходила на лавочке возле подъезда, и, увидев их из окна и почуяв, что говорят они о чём-то важном и серьёзном, что Юльки, конечно, не касалось, влекомая девчачьим любопытством, она, опершись одной ногой на крышку мусоропровода между первым и вторым этажами, забралась на козырёк подъезда.
– И что мне теперь прикажете делать, Матрёна Петровна? – возмущалась незнакомка, и крупные золотые серьги покачивались в такт её жестикуляции.
– У тебя родители под Саратовом живы-здоровы, – отвечала Матрёна, – да ты и сама там прописана. Нечего строить из себя сироту казанскую. Причём тут моя квартира к твоим гулянкам?
– В дере-евню? – презрительно морщила нос собеседница. – В колхо-оз? С какой стати? Тут не только Ваша квартира, тут квартира моего мужа, если хотите знать!
«Это же Анькина мать», – догадалась Юля.
– Вовремя же ты спохватилась, – зло усмехнулась Матрёна. – Пока со своим Мурадом жила, ты о муже не вспоминала, а как указали тебе на дверь, так вспомнила… Поинтересовалась бы хоть, где твой муж…
– А где он? – спросила Наталья, слегка снизив тон.
– В уфимской тюрьме, – ответила старуха, как показалось Юле, с какой-то усталостью в голосе, – в июне два года будет. Могла бы и прежде справиться, чем являться с претензиями на квартиру.
– А… а что же случилось, Матрёна Петровна? – тихо спросила изумлённая женщина, с которой сразу слетел весь апломб. – Надолго его?
– Тебе какая разница? – спросила Матрёна, к которой вернулась привычная строгость, и, помолчав, добавила, – преступная халатность. По ошибке Фёдора произошёл взрыв на газопроводе, и сгорели два пассажирских поезда – может быть, слыхала в новостях про этот случай. Шестьсот человек погибло. Суда не было ещё, до сих пор расследуют. Надолго ли, нет, не знаем пока, – она вздохнула, – а он про тебя в письмах спрашивал, между прочим. Я ему ничего не писала. Что я ему напишу? Что забыла твоя жена о муже и с чеченским хахалем развлекается?..
Наталья всхлипнула и смахнула с лица слезу.
– У меня ж ребёнок будет, Матрёна Петровна, – произнесла она жалобно.
– От чеченца? – спросила старуха.
Наталья молча кивнула, встряхнув блестящими серёжками.
– Значит, своё дитя не пожалел?
– Я ж думала, что Мурад меня любит, – Наталья вновь зашмыгала носом, – он жениться обещал… А как начали русских гнать вон, так и он… Ты мне не жена, говорит, а гулящая… И иди из моего дома, чтобы глаза мои не видели, а женюсь я только на чеченке…
– Нагулялся, значит, – поджала губы Матрёна, – ты и про старого мужа вспомнила. Может, для чего и сгодится… Ладно уж, переночуешь, и бери билет, езжай к матери. А Фёдору в тюрьму напиши. Если он за всё тебя простит и примет – это уж ему решать, не мне…
– Матрёна Петровна, – Наталья вдруг перешла почти на шёпот, и за шумом улицы Юле её было почти не слышно, она с трудом угадывала слова, – послушайте, я ж не с пустыми руками из Грозного приехала, – она торопливо расстегнула сумочку, и Юля придвинулась поближе к краю козырька, чтобы видеть, что она показывает старухе. Открыв резную шкатулку, Наталья перебирала длинными пальцами кольца, серьги, ожерелья. Под лучами солнца переливались в её руках извлечённые из темноты драгоценные камни. Девушка не разбиралась в украшениях, но ей стало не по себе, как будто это она, комсомолка Юлия Зайцева, влезла без спроса в чужой сундук…
– Что это такое? – строго спросила Матрёна.
– Бриллианты, – ответила Наталья, – они все настоящие. Изумруды тоже настоящие. И золото, серебро, и все камни. Это матери Мурада фамильная шкатулка, я, когда собирала вещи…
Она не договорила, осекшись.
– Прочь отсюда, – произнесла Матрёна, лица которой в этот момент Юлька не видела – она сидела спиной к козырьку. – Прочь и не смей здесь появляться. Я тебя чуть было не пожалела, думала, ты просто… – она произнесла слово, которого Юлька ни разу не слышала из её уст и какое даже мужики стеснялись при женщинах произносить, – а оказалось, я чуть было не пустила в свой дом воровку. Убирайся, знать тебя не хочу, – Матрёна резко поднялась со скамьи и, не попрощавшись, двинулась к подъезду. Юля подумала, что если старуха сейчас будет подниматься по лестнице, то точно её увидит, но та остановилась на первом этаже, и через секунду послышался звук идущего вниз лифта. Дождавшись, когда лифт уедет, она начала потихоньку спускаться из своего укрытия на лестничную площадку.
* * *
Год 1991. Лето
Всё лето Анна Ермишина
