которого дробилась какая-то янтарная жидкость.
— Что это? — почти без голоса спросил он.
— «Го-сотерн»,— ответил отец. — Это, брат, такое вино, что и ты можешь пить.
— Вина не хочу, от него люди дурные. Ругаются.
Выбицкий поморщился от огорчения. И, увидев это, Алесь внезапно разозлился. В конце концов, их это была вина. В конце концов, это сами они довели его, а сейчас еще подвергли его такому истязанию.
Поэтому он смело полез поцарапанной лапой в хлебную корзинку, положил ломоть на свою тарелку и ложкою потянулся к тарелке отца, ощущая в сердце чувство, близкое к отчаянию.
— Ешь, ешь, сынок, — спокойно ответил пан Юрий. — Подкрепляйся. Давай мы и тебе на тарелку положим.
Но маленький затравленный мужичок уже нес ко рту самый большой кусок. Ему было неудобно, и потому он оперся левой ладошкой на край стола, а когда оперся — из-под его ладошки упал на пол подготовленный ломоть хлеба.
Ребенок начал медленно сползать со стула под стол. Сполз. Исчез. А потом из-под стола появилась серьезная голова.
Сурово, с ощущением важности момента, молодой князь поцеловал поднятый с пола ломоть и серьезно промолвил:
— Прости, Боженька.
Это было как целование креста в церкви. И уже совсем по-хозяйски мальчик сказал следующие слова:
— Положите, это, будьте добры, коню.
Пан Адам мучительно покраснел. Неловкость продолжалась долго. Потом отец, все время оглядываясь на мать, начал объяснять сыну, что так нехорошо, что так не делают, и вид его, видимо, был хуже, чем у Алеся, так как мать внезапно засмеялась — ласковым грустным колокольчиком.
Лед растаял. Перестало быть неловко Алесю. Все засмеялись. Да только смех еще звучал не очень весело.
— Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? — спросила пани Антонида,
— Сегодня... на завтра? — недоуменно переспросил Алесь.
— Антонида, — обратился к ней пан Юрий, — он понимает это не лучше, нежели французский. Если можешь, говори по-мужицки.
— Что ты ел сегодня... на сняданне? — спросила мать.
— Крошеные бураки, — басом ответил медвежонок. — И курицу ели... Зарезали по этому поводу старого петуха... Марыля сказала: «Все равно уж, так пускай хоть паныч-сынок помнит».
Мать улыбалась, ее забавляли «крошеные бураки».
— Жорж, — вымолвила она, — неужто старый петух для них — праздник? И как мог жить малыш? Зачем такая жестокость со стороны старого Вежи?
Шоколадно-матовое лицо отца помрачнело.
— Я виноват перед тобою, Антонида. Отец сделал только легкий намек на то, что Алеся желательно отдать на «дядькованье». Остальное домыслил и решил я. Когуты — лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.
Его сильные руки сжали край скатерти.
— Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтобы сын пошел в меня. Я хотел, чтобы он был сильным, весь от этой земли. Пускай себе его не кормили каплунами. Ты посмотри на большинство его одногодков: изнеженные, ослабшие. Всегда хорошо делать, как делали деды. Они были не совсем глупы. Я хотел, чтобы из него вырос настоящий пан, сильнее хлопов не только умом, но и телом.
Помолчал, Потом продолжил:
— Сын графа Ходанского, дороженького соседа, едет по дороге между льнов и говорит всерьез, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ждать от крепостных? А этот будет другой... Несколько лет среди житников, простая здоровая пища, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за какой-нибудь год.
Хитровато улыбнулся в усы.
— Поел, сынок? Но вот тебе. Это засахаренные фрукты. Это называют цукатами. Можешь взять к ним чашечку кофе.
Густая коричневая струя побежала в маленькую — с наперсток — чашку. Мать с любопытством, даже немного брезгливым следила за тем, как сын берет загорелой лапкой цукат, настороженно кладет в рот.
Первое попавшееся на язык понравилось Алесю: сахар, который иногда привозили детям в Озерище. Но дальше зубы влезли во что-то вязкое, — груша и не груша, — неожиданное и потому противное.
Он выплюнул под стол.
— Невкусные твои... марципаны.
Лицо отца помрачнело, так как на глазах матери выступили слезы.
— Ты не права, Антонида, — отметил он. — Я счастлив за хлопца. У его друзей желудок уже сейчас навсегда испорчен лакомствами. А этот будет, если понадобится, варить железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо ведь кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.
И он, прижав жену к себе, поцеловал ее в висок.
— Ah, Georges, — обрадовалась она, — иногда ты такой, что я начинаю очень, очень любить тебя.
Отец встал.
— Пойдем, сынок. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь здесь, пан Адам. Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного управляющего. Посидите здесь с женой, попейте кофе... Кстати, жалованье получите через неделю, за все три месяца.
— Что вы, князь, — покраснел Выбицкий. — И так бардзо задоволеный. Что мне надо, я один.
— Ну вот и ладно... Идем, Алесь... Что сначала, сады либо дом?
С Алеся было уж достаточно дома. Надо было хоть на короткое время спасаться, и потому он бросил:
— Сады.
Они спустились с террасы на круг почета и углубились в одну из радиальных аллей. Лишь здесь Алесь почувствовал себя лучше, так как все вокруг было знакомо: деревья, трава возле их корней, гравий под ногами.
Некоторое время шли молча. Потом отец, как-то даже виновато, попросил:
— Ты люби ее, Алесь... Люби, как я... Она мать тебе... Ты не гляди, что она строгая... Она, брат, добрая.
И его простоватое красивое лицо было таким необычайным, что Алесь опустил глаза.
— Буду ее любить... Что ж, если уж так получилось.
Отец повеселел.
— Ну вот, вот и хорошо... Ты не думай. Вот придет день пострижения в юноши. До этого дня будут тебя, брат, шлифовать... с песком, чтобы не плевался... марципанами. А потом, когда только захочешь, будешь ездить и к Когутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как трава, как Бог повелел. Это лучше... Коня тебе подарю — так до Озерища совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты здесь хозяин, как я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями... А за Когутов не бойся, будет им хорошо.
— Я и тебя буду любить... батька.
— Ну, вот и хорошо, братец. Идем.
Аллея вывела их через парк и плодовый сад
