услыхал оклик.
Шел, покачиваясь походкой, улыбаясь навстречу, с откинутыми на белый погон матроски ленточками от бескозырки, Сережа Зубровский.
– Здравствуйте, – прокричал он. – Как ваши дела? – и, сойдясь, пожал руку. От него пахло спиртом. – Пойдемте к нам. Или вы кого-нибудь ждете?
– Нет, никого не жду, – ответил Евгений.
– Ну, тогда вы наш, – определил Зубровский и, взяв за локоть, провел немного. – Я вас познакомлю с очень интересной женщиной – с Ольгой Эллерс. С женщиной в том смысле, что она не мужчина. И да… С ней Федька Ахлечев. Он впадает в лицейское остроумие, но вы не смущайтесь…
Разговор гардемарина был довольно несвязен.
Они подошли, нога в ногу, к паре, восседавшей на резной скамейке под раскрытым деревом. Лицеист в ранней николаевке кутался в бобры, показывая острый нос и большой глаз из-под высокой пушкинской треуголки, а девушка, очень прямо сидевшая рядом, будто насмешливо загородилась стеклами лорнета, серой, с черными швами, тугой и узкой перчаткой.
– Евгений Алексеевич Киндяков, – доложил гардемарин. – Федор Эрастович Ахлечев.
Девушка протянула руку, опустила лорнет, а лицеист встал. Подле воды, в легкости морозящей прохлады, в виду чистоплотного осеннего парка, испытывая робость и сладость предчувствий, Евгений неловко начал знакомиться.
Нет особой надобности рассказывать день за днем жизнь или встречи героев, которые суть Евгений и Сережа, Ольга и Александра Александровна Ропс. Это отнимет порядочно времени. Разумеется, жизнь наша прекрасна в каждом мгновении, а жизнь четырех молодых людей прелестна уже тем, что многое в этой жизни открывается новизной… Но, щадя читательскую благожелательность, я не буду испытывать ее и, порядочный лентяй, буду рассказывать не протяжно.
Ноябрьская ночь подходила к концу: шел пятый час. В Петербурге опять существовала ночная жизнь; но внешне все пребывало в зимнем покое: полный месяц волновался уже утренней облачностью.
В квартире на Каменноостровском была глухо, вещи осторожно стояли в затененных комнатах; изредка автомобильные лучи оголубляли, проносясь, потолки в передних комнатах, отсвечивали.
Евгений, укрытый с головой, спал тихо, упавшая думка слабо белела на коврике, которого, собственно, не было видно; карманные часы на столе бились-торопились бессонно и в потемках.
Вот где-то в глубине забрезжил звонок, вот пошли ночные явственные шаги: щелкая выключателями и освещая себе дорогу, пошел открывать Игнатий. Вот он вошел, влез впотьмах в Евгеньеву комнату и, остерегаясь, подступая, стал окликать вполголоса:
– Евгений Алексеевич, Евгений Алексеевич… А, Евгений Алексеевич!..
– Мм… – донеслось глухо.
– Вас спрашивает гардемарин Зубровский.
– Что? – явственно, с открытой головой, спросил Евгений – и зазвенела сетка.
– Так точно, гардемарин Зубровский.
– Проведи его, – еще повернулся Евгений, сиплый со сна. – Да и свет зажги.
– Слушаю.
Комната поднялась и остановилась, ослепив Евгения. Оставшись один, он поднял с пола думку, стал отбивать ее и засунул под себя. Тут заволновались за дверью шорохи, дверь широко распахнулась: Сережа Зубровский в штатском, в расстегнутом меховом пальто, в котелке, в длинном галстуке, который выбился из-за жилета, – вшагнул в комнату и шатнулся.
– Извини, Евгений, – поздоровался он достаточно громко. – Кажется, поздно, но…
– Это ничего, – ответил Евгений медленно и хмуро.
Гардемарин сел на кровать, сетка заскрежетала.
– Забавно, – продолжал он и снял котелок. – Ты знаешь, я откуда?
– Нет. Из ресторана?
– Нет. От Ольги.
– От Эллерс? – переспросил будто спокойно Евгений.
– Да, от Эллерс!.. Это похоже на немецкий роман, даю слово… «Вы меня не любите» – очень хорошая английская фраза. «Я согласилась на все ваши поцелуи» – это французское… Черт возьми, скука заниматься международными разговорами!.. – он отклонился, запуская руку в карман, шаря.
– Много ты сегодня выпил? – спросил так же негромко Евгений.
– Нет… Но у меня нет табаку, – объявил Сережа, еще качнувшись.
– Сейчас достанем. Ты ночуешь у меня?
– Я не знаю. Черт возьми, я ничего не знаю! – и, облокотясь на колени, Сережа закрыл ладонями лицо.
– Все узнается, – ответил спокойно Евгений, садясь на постели…
В одеяле, пощелкивая задниками туфлей, он пошел к стене, позвонил и вернулся к столу; Сережа сидел неподвижно; в дверях открылся Игнатий.
– Поставь, пожалуйста, сюда походную кровать, – приказал Евгений, почесываясь под одеялом, – достань у Филиппа Сергеевича папирос. И квасу, Игнатий…
Когда кровать была расставлена, застлана, на столе стояла шкатулка с папиросами и коричневый стеклянный кувшин пенного квасу, Евгений от стола подошел к Сереже.
– Ну, будем спать, – тронул он опущенное плечо. – Все это пустяки, уверяю тебя. Ложись-ка.
Разойдясь, по постелям, улегшись в темноте, они еще переговаривались: Сережа горестно и бессвязно, Евгений медленно и точно хмуро.
В это же самое глухое время в придворном доме на Конюшенной, в казенной квартире отца, при ночнике спала Ольга. В комнате было достаточно старинной мебели, темная деревянная кровать была с ящиками внизу: бронзовые ручки там отсвечивали ночнику. Обнаженные руки Ольги, две ее косы, пропущенные к щекам и на грудь, отображали тепло. Расставленные пуфы были просто сдвинуты: поздним вечером ходила по комнате Ольга и отодвигала их со своего пути. И сыпалось непрестанно звонкое существование круглых часиков в оправе бронзовых листьев, стоявших на столе в соседстве с ирисами в высоких стаканах и книжкой Юрия Слезкина. И слышался в комнате, в теплоте ее духов и запахов хорошего жилья, острый, душный девичий запах.
– Пожалуйста, если бы я могла… – покорностью послышались с кровати слова сонного бреда.
И на даче в Березовой аллее в своей комнате спала француженка Александра Александровна, покрывшись поверх стеганого одеяла своей беличьей шубкой: она была зябкая, а на даче в морозы было прохладно. Вот ровное дыхание ее, шевелившее кружево покрывала, замедлилось, она кашлянула коротко и шевельнулась: кашлянув еще, она – уже проснулась, уже смотрела на темноту. Кошка в ногах завела мурлыканье, а француженка, нашарив спички, чиркнула и зажгла свечу. Лицо ее, пухлое ото сна и при свече, светлые легкие волосы – это через комнату отразилось в дыму стекла туалета. Она коротко, точно за ней следили, позевнула. И еще лучистее сделались ее добрые глаза… Странно, странно, но ей приснился тот рослый юноша, которому она в августе указала дорогу! Она видела его после этого два раза, но он не заметил ее, идя подле тонкой, гордой девушки, которая вела на ремне астмика-бультерьера, улыбаясь, озаряясь улыбкой на слова второго своего спутника, гардемарина с завязанным глазом… И, прищуриваясь на свечу добродушно, стала вспоминать Александра Александровна поцелуи-сновидения, прислушиваться к предчувствиям…
Утром, в одиннадцать, надевши свою парадную блузку синей фланели, облачившись в передней в пыжиковую норвежскую куртку и треух, Евгений отправился по просьбе Сережи к Эллерс. Извозчик, которого он взял, дойдя пешком до Александровского сада, все время насупившись, приготовляя себя
