Прежде заставы были устроены для взимания с проезжавших торговцев пошлин, и при них постоянно находился подьячий и крепкий караул из стрельцов. Однако еще прошлым летом государь Иван Федорович упразднил все внутренние таможни в стране, и теперь служивые стояли только у самих ворот и ни во что особо не вмешивались. Едут себе торговые люди – и пусть едут. Кричит юродствующий – и пусть себе горло надрывает, лишь бы крамольного чего не ляпнул!
Еще немного, и все могло бы закончиться благополучно, но въезд в ворота купцам преградил поезд какого-то боярина, путешествовавшего со своими домочадцами и холопами, а с другой стороны к заставе подошли несколько любопытствующих иноземцев.
– Глядите, православные, – заголосил обрадованный расстрига, – вот они, слуги антихристовы! Это они царицу Катерину со свету сжили за то, что она истинную веру приняла!
Как это часто бывает в России, при жизни шведскую принцессу не жаловали. Одни за то, что она одевалась в более привычное для нее иноземное платье и не желала сидеть взаперти, а, напротив, вела очень активный образ жизни. Другие за то, что не сразу приняла православие, а долгое время придерживалась лютеранства. Третьи просто не любили иноземцев вне зависимости от национальности, пола и вероисповедания.
Но стоило несчастной женщине умереть родами, как настроения в народе резко переменились. Все стали ее жалеть и любить, с благодарностью вспоминая щедрые пожертвования монастырям и храмам, а также нескудную милостыню нищим. Поэтому крики оборванного попа если и не убедили присутствующих, то все же привлекли всеобщее внимание.
– Вот паскуда! – сокрушенно вздохнул купец. – Ей-ей, доведет до греха!
– Глядите, вон они, окаянные! – дрожа от возбуждения, брызгал слюной расстрига, подбираясь все ближе.
– Что хочет этот человек? – испуганно спросил один из иностранцев.
– Не знаю, – пожал плечами второй. – Кажется, это уличный проповедник.
– Но к чему он призывает? И почему эти люди идут за ним?
– У них такие же лица, как у наших соседей после победы католиков на Белой горе, – подал голос третий. – И вероятно, они тоже не слишком любят иноверцев.
– Не может быть, – нервно возразил второй. – Иоганн Альбрехт издал указ о веротерпимости в своем царстве. Я сам его читал. Никто не смеет ставить нам в вину нашу веру, если мы не будем проповедовать среди его русских подданных.
– А вы уверены, что эти люди тоже читали его указ?
Пока они так препирались между собой, благоприятное время для бегства оказалось безвозвратно утеряно и пути отступления надежно перекрыты неулыбчивыми бородатыми мужиками и столь же суровыми женщинами. А впереди них с безумным взглядом фанатика шел расстрига.
– Что это там? – поинтересовался боярин у охранявших ворота стрельцов.
– Опять отец Афанасий воду мутит, – пожал плечами капрал. – Должно быть, давно от патриарших слуг палки не получал.
– Батюшку батогами? – удивился проезжий.
– Чай, он не ангельского чина, – усмехнулся начальник караула. – Скажи лучше, господин, под каким прозванием тебя в проезжие листы вписать, да по которому делу следуешь.
– Архангелогородский воевода боярин Вельяминов по именному государеву указу.
– Вот оно что, – ухмыльнулся было стрелец, но тут же согнал с лица глумливую усмешку и почтительно поклонился.
– А что там иноземцы делают? – снова подал голос с высоты седла боярин.
– Где?
– Да вон их ваш поп с какими-то людьми окружил!
– Вот же сукин сын! – выругался капрал. – Не мог подождать, пока нас сменят…
– Наверное, я полковнику-то вашему расскажу, каково службу несете, – посулил боярин, несколько лет назад сам бывший главным судьей в Стрелецком приказе.
– По уставу не могем оставить пост! – сделал деревянное лицо начальник караула.
– Ну и ладно, – отмахнулся от него Никита и, дав шенкеля своему коню, понесся прямо на толпу, на ходу разворачивая плеть.
Следом за ним, но с некоторым отставанием, двинулись вооруженные боевые холопы.
Путь от Архангельского града до белокаменной Москвы неблизок. Выезжали еще по снегу на санях, и уже в пути пришлось заменять полозья высокими колесами с коваными ободьями. Случалось по дороге всякое, но все же разбойники на хорошо охраняемый боярский поезд напасть так и не решились, а вот звери лесные, оголодавшие за зиму, так и вились вокруг. Особенно досаждали волки, но после того, как охранникам удалось подстрелить парочку особенно наглых, отстали и они.
Но чем ближе они подбирались к столице, тем больше одолевали Вельяминова тяжкие думы. Зачем его вызвал царь, было понятно. Раз царица Катерина померла, стало быть, Иван Федорович свободен и может теперь жениться на его сестре. Вот только где же оно такое видано, чтобы русские государи под венец вдов вели?
С другой стороны, он ведь и не такое откалывал. Ладно старые московские порядки, которые иноземному князю вовсе даже чужие, но ведь Иоганн Альбрехт еще будучи принцем чудил так, что окружающие только ахали. Так что может и жениться, наплевав на мнение всего света.
Беда была лишь в том, что баб вокруг государя всегда вертелось столько, что иной раз и вспомнить соромно. «Что, если он и Алену видит только лишь полюбовницей?» – не давала покоя Никите предательская мысль, и чем усерднее он гнал ее от себя, тем чаще она возвращалась и продолжала терзать ему сердце.
Сказать, что Вельяминов был предан царю, – не сказать ничего! Тот, еще будучи простым принцем, выкупил его из шведского плена, приблизил к себе, а когда Никита, командовавший отрядом русских рейтар, пожелал вместе со всеми товарищами присоединиться к ополчению Минина и Пожарского, отпустил без единого упрека. Да не так, как взял, голыми и босыми, а вооруженными и в доспехах, да на справных конях. Во всем русском воинстве не было тогда полка, снаряженного лучше, чем Вельяминовский. И после, когда Иоганна Альбрехта избрали царем, о верной службе не забыл и продолжал жаловать. Шутка ли, в такие лета в бояре выйти, хотя в предках никого выше стольника не бывало!
Так что ради Ивана Федоровича он бы не то что жизнь, саму душу не пожалел бы отдать… но не сестру! И не честь!
– И что теперь делать? – неожиданно для себя спросил он вслух.
– Не тревожься раньше времени, братец, – просто ответила ему оказавшаяся рядом Алена. – Что суждено, того не миновать!
– Как же мне не тревожиться, сестрица? – тяжело вздохнул тот. – Ведь только в Москве покажемся, как всякий встречный-поперечный пальцем тыкать станет! Вот, скажет, царская полюб…
– Не смей! – обожгла его яростным взглядом молодая женщина. – Ни ты и никто иной не посмеет сказать, что я родовую честь уронила!
– Да, я-то знаю, но люди что скажут?!
– На каждый роток не накинешь платок, – уже спокойно ответила ему сестра, и Никита в который раз удивился ее самообладанию. – Да и пусть их. В лицо не посмеют, а по углам пусть шипят, змеюки подколодные!
