— средний советник Минамото-но Канэтака из Фусими, правитель Микава. Её мать зовётся Тёся из Яхаги, она большая искусница и лучше всех на дороге Токайдо умеет приветить гостей. Не было ничего такого, чего бы не доставало родившейся у них дочери. Она искусно играла на бива[68], на кото, и столько ещё всего умела! Не было ничего, чего бы она не умела. А какое чтение занимало её? «Собрание старых и новых песен», «Собрание мириад листьев», «Повесть Исэ», «Гэндзи», «Сагоромо», «Коицукуси»[69]. Главным её увлечением были стихи — и вот она научилась понимать, что такое любовь. О её талантах знали во всей провинции. Изысканные дамы прогуливались в саду среди деревьев, в зарослях бамбука, под склонившейся к ним луной, они возглашали и сочиняли стихи, играли в стихи-цепочки рэнга[70].
Ондзоси прятался в тени бамбуковой изгороди. В тот вечер, когда Ондзоси смотрел на этот сад с цветами и горами, Дзёрури была одета пышно, как никогда. На ней было двенадцатислойное одеяние[71] из узорчатой китайской ткани, состоящее из платьев: «сакура» с белым верхом и тёмно-красным исподом; золотое платье «ямабуки»[72];«тёмный рододендрон» — верх тёмного фиолетового, а испод — светлого фиолетового цвета; «слива» — верх чуть более тёмного красного цвета, чем испод; «красная слива» — верх сливовый и низ — розовый; «ива» — с зелёным верхом и исподом, «бледная красная слива» — розовое, с бледно-розовой подкладкой; «ирис» — с зелёным верхом и розовым низом; и верхнее платье «хризантема» — с белым верхом на светлой фиолетовой подкладке. Влачащиеся сзади хакама[73] были такого насыщенного красного цвета, какой получается, когда ткань много раз опускают в краску. Волосы — почти в её рост, блестящие и красивые, как крылья зимородка. Подобно тому как дорогую красную бумагу складывают «горкой», так и волосы подняты посередине, подхвачены и связаны «танцующей бабочкой». Когда с воды дует лёгкий ветерок, он колышет волосы, это так прекрасно, что и сердце не вмещает, и словами не описать. Дзёрури кажется изящной и благородной. Кому её уподобить? Она — как Ян Гуй-фэй, Ли и Сотоори-химэ, Нёсан-но мия, они превзойдут Обородзукуё-но найси-но ками и Кокидэн-но Хосодоно[74].
Когда Ондзоси жил в столице, нескольких особенно родовитых и знатных дам из дворца выбрали танцовщицами госэти[75]. Ондзоси довелось их видеть, но всё же таких красавиц он до сих пор не встречал. Раз уж Дзёрури рождена в том же мире людей, что и он, вот бы почаще встречаться с ней, сблизиться с ней, вместе состариться и вместе сойти в могилу — как говорится, дать друг другу клятву быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенной веткой расти[76]! Ондзоси мечтал, чтобы он и она были обезьянами в лесу или бабочками на одном цветке.
Сцена четвёртая
Дзёрури было жаль расставаться с луной и цветами. Она созвала двенадцать самых искусных дам, и они стали музицировать. Дзёрури играла на кото, госпожа Цукисаэ — на бива, госпожа Рэйдзэй — на хитирики[77], госпожа Дзюгоя играла на сё[78], госпожа Ариакэ — на японском кото, ещё одна дама била в хокё[79]. Они выбрали тональность хёдзё[80]. Какие мелодии они играли? «Одзё» — «Косуля», «Кансю» — «Три отмели», «Софурэн» — «В думах о любимом», «Сюнъёрё» — «Весенняя ива», «Ёханраку» — «Полночная мелодия»[81], и ещё множество мелодий тайной традиции. Луна уже клонилась к западным горам, её свет потускнел, цветы осыпались, и лепестки устлали землю под деревьями, наполнив всё вокруг ароматом. Лились чистые звуки бива и кото. Рассеивались облака дурных поступков, заблуждений и страданий[82]. Уж не рай ли это? Будто сошли на землю небесные девы, сопровождающие бодхисаттв. И те, кто понимал музыку, и те, кто её не понимал — равно пролили благодарные слёзы, омочив рукава.
Ондзоси слушал. «Отчего музыка вдали от столицы кажется такой унылой? Ах, вот что, среди инструментов нет ни одной флейты-фуэ[83]. Наверное, здесь просто нет флейты-фуэ, вот никто на ней и не играет. А может флейта есть, но играть некому. В таком случае я мог бы к ним присоединиться». Дальше он подумал: «Если кто-то и обратит на меня внимание, то подумает, что это флейта мальчишки-косаря. Ну а если меня станут ругать, у меня есть меч, отделанный золотом, передающийся в роду Минамото уже восемь поколений». Ещё он подумал: «Лучше бы мне скрыть моё сердечное волнение. Надо бы спрятаться, да только куда! Что же мне делать?!» Воздух был прозрачным, Ондзоси достал флейту, которая висела у него на поясе, снял промасленную парчовую тряпочку, смочил цветочной росой отверстия: щитовое, пятое, верхнее, вечернее, среднее, шестое, нижнее, ротовое. И хотя он знал много мелодий, он выбрал «В думах о любимом» — ту мелодию, которая заставляет женщину любить мужчину, а мужчину тосковать по женщине. Он больше не таился от людских глаз. Если ему суждено лечь в землю здесь, в Яхаги, что ж, пусть. Пусть ему суждено погрузиться во тьму. Он заиграл так, чтобы его услышали. В усадьбе играли на бива и кото, а за воротами зазвучала флейта-фуэ. Дамы в усадьбе отложили инструменты в сторону и стали внимать флейте у ворот.
Дзёрури прислушалась к звукам флейты: «Яхаги — очень известное место, здесь часто бывают даймё, иногда они останавливаются здесь со своими сыновьями, порой музицируют. Однако такой флейты я ещё не слышала. Манера игры удивительная: звучание, дыхание, паузы, интонация. Даже краем уха такое услышать — и ты уже очарована. Вот бы увидеть музыканта! Что скажете?»
Несколько дам вышли за ворота взглянуть на флейтиста, но тут же вернулись. Они сказали: «Это неприметный человек. Совсем молоденький прислужник того торговца золотом, который приходил к вашей матушке в полдень».
Выслушав их, Дзёрури сказала: «Странно! Всем известно, что не так давно в столице воины Тайра творили гнусные дела. Я слышала, будто канцлер был арестован, а министры и придворные — убиты. Неужели он один из них? Может, он пробирается на восток, выдавая себя за бедного простолюдина? Пригласите этого человека сюда, послушаем его игру на флейте. Мне хочется звуками бива и кото утешить этого господина в тех тяготах, которые сопровождают его путешествия. Что скажете?»
Вперёд вышла дама по имени Мондзю: «Наше время такое; если он и вправду столичная штучка —
