носки натянуты.
Но кому очень нужно в такой суматохе задерживаться? Груженые машины возле подъездов одна другую подталкивают, и домашнее добро люди просто на снег сваливают. Крики, смех, добродушное переругивание мужей с женами… Вижу, мальчик лет пяти берет две подушки за углы и волочит к подъезду по снегу.
— Давай-ка помогу, — предлагаю, — тащить-то куда?
— Мы нынче на самом первом этаже жить будем! — хвалится он, запрокинув голову и покачивая ею в такт словам, а сам, упираясь ладонями в колени, начинает подниматься по ступенькам лестницы.
— Куда же ты: первый-то этаж здесь!
— Не-е, наверху… та-а-ам! — и поднял руку в красной варежке.
— Там, так там — веди!
И он вновь заупирался руками в колени, через силу переставляя со ступеньки на ступеньки новые, но великоватого размера черные валенки.
— Вот наша дверь, видишь! — показал в открытую дверь на пятом этаже, куда и вошел первым.
— Мама-а, мы подушки принесли!
— Ой ты, помощничек мой! Ну где, где подушки-то?
— Вон! — показал на меня варежкой.
— Ой, спасибо вам! — протянула женщина руки к подушкам. — Вы тоже вселяетесь, да? — спросила меня радостно.
— Да нет: наблюдаю, а он, вижу, волочит подушки по снегу…
— А, махнула рукой женщина, — уж намучились с ним по частным углам… Господи-и-и, да не верится, что теперь эта квартира нашей будет!
— А раньше-то где жили?.. Я, знаете ли, никак не могу найти квартиру для прописки.
— Подскажу, подскажу — сама мучилась, знаю… На той улице, где мы жили, девушка умерла по соседству. Дом пятистенный, на две половины, и в доме этом лишь двое остались — тетка с племянником. Вот дом несчастливый: двое уже умерли от туберкулеза!
Утром я был по указанному адресу.
— Ох и не знаю, как быть-то, — говорит невысокая плотная женщина лет сорока пяти, — дом-то, конечно, для нас, двоих великоват, но ведь у вас семья — с женой бы пустила, а ребенок, знаете ли, беспокойно…
— Мне бы не жить, мне бы только прописаться, чтобы поступить на работу…
— Ну, это-то можно, наверно. Только как бы милиция не оштрафовала: прописан у меня, а живет где — не знаю…
— Где живу — я вам адрес оставлю, а работать машинистом в депо буду…
— Ну, раз машинистом — пустить можно, но как только с платой-то: место-то занимать в домовой книжке будешь, а я тут с похоронами в долги влезла…
— За платой дело не станет, вот! — И я выложил примерную стоимость за месяц для одиночки…
Весь день провел в паспортном столе. Прописался лишь к вечеру. По дороге из милиции забежал в отдел кадров.
— Наконец-то нашел квартиру! — радостно положил на стол начальнику паспорт и военный билет.
— А вы не могли дольше тянуть с пропиской? — сказал он, засовывая в ящик стола бумаги и даже не взглянув на мои документы. — Теперь нам люди не нужны.
— Как не нужны?!
— А вот так и не нужны: ситуация изменилась!
Услышав такое, я даже глаза закрыл — до того ненавистным показалось лицо кадровика, что хоть бей в старческий острый подбородок! Глаза открыл я медленно, так ни на что и не решившись. А начальник кадров уже выжидательно стоял за столом.
— Ну-с, молодой человек, рабочий день кончился…
— А как же я?
— Вы?.. Разве мало в городе других предприятий?
— Но ведь я машинист?!
— Не знаю, не знаю — машинисты нам не нужны…
И дорогой я ничего не придумал: последние деньги отдал за прописку, работать не приняли, а жене сообщил, что принимают сразу машинистом…
У хозяйки был гость — мужчина лет сорока в военном кителе без погон. Стол уставлен закусками. Одна бутылка пустая, другую мужчина начал вертеть в руках, срывая сургуч.
— А это мой квартирант! — сказала пьяновато хозяйка.
— Догадываюсь, если домовая книга у него твоя… — И ко мне: — Плеснуть, может?
— Спасибо, не пью.
— Вот как? А я-то думал, что у машинистов губа не дура: если не пить, то зачем на такой работе денежной?
— Я их, денег-то этих, еще не видел.
— Ну, а увидишь — не поднесешь, что ли, мерзавчика, а?
— У бабушки собака не любит с запахом — всю ночь ворчать будет! — стараюсь освободиться от приглашения и быстрей уйти.
— Видал? — вмешалась хозяйка. — А я у тебя верней любой собаки: ну когда бы я на тебя ворчала? — И мощная грудь ее заколыхалась в смехе.
«Сучка ты старая!» — рвались с языка слова «благодарности»: противно, все было противно — и жизнь, и люди…
Шел к бабушке, и настроение-такое, что хоть во всех больших домах бей кирпичами по желтушным окнам!
Встал перед косой бабушкиной калиткой, и глаза слезами затуманились: одно, только одно окошечко приветливо и тепло звало к себе из-за сугроба!
Бабушка Дарья на топливный склад пойти посоветовала: вагон разгрузишь — через день деньги; частнику машину с дровами подогнал — за услугу в карман живую копейку кладешь. Одно плохо — пьяницы там работают: утром опохмеляются, вечером сызнова пьют.
Это, наверное, единственное место в городе, где нормальные трезвые люди идут на поклон к пьянчужкам. И работал-то я там всего один день — утром приветливо вроде бы встретили, а вечером колья взяли.
Морозное утро было. Скрипит снег под сапогами. Ни ветерка. Из труб дым прямыми белесыми столбами в небо уходит. На топливном складе слышны пересвистывания, пыхтение паровозов, раздаются глухие удары ковша подъемного крана. А ровными штабелями запаса каменного угля склад больше всего похож на подготовленную к зимовке колхозную ферму. Но так железнодорожный склад выглядит. На городском же нет ни кранов подъемных, ни штабелей, а просто метров двести рельсов, площадка сбоку для разгрузки вагонов и деревенского типа домик в сторонке.
Штат же работников такой: завскладом, кассир, сторож. А грузчики — кому выпить позарез надо или — опять же позарез — необходимы деньги. И самая выгодная работа — обслуживать частников. На этот вид работы я, кстати, и настроился. Бабушка даже посоветовала, к кому обратиться — к завскладом или к Климу.
Внутри домик
