в этом. В том, что не отдала его улице, не закалила морально.
— Мама, ты не слушай. Наташка тебе, наверное, наболтала всякого. Это не выдумка и не сон. Ты знаешь, я думаю о том, какими люди будут в будущем. Не скоро, может быть, через тысячи лет, но мне кажется, они обязательно к этому придут.
— Мам, ты не спишь? Ты не спи. Я, знаешь, о чем думаю? Почему мне так жалко всех вас?
И папу, и тебя, но тебя все-таки больше. Вот, живем мы, как будто на краю света. Ничего не видим, даже травы настоящей и той мало. Военные с аэродрома идут хмурые, усталые, а их женам тоже не легче. Я прямо не знаю, что мне сделать для вас. А себя мне почему-то не жалко. Я чувствую, какая большая будет у меня жизнь.
— Ты был сильный и великодушный, мой сын.
— Слабый он был, твой Валерка, и трус. Когда я ему рассказал, что ты со мной, а не с ним решила дружить, он аж побледнел, губы дрожат и побежал на реку плавать. Ночью. Вот и доплавался…
— Не говори так, Юрка, он хороший был, добрый, только фантазер. Все про какие-то полеты мне говорил — как будто я с ним по воздуху. Во сне, говорю. Да нет, не только во сне. И, вообще, он такого понапридумывал, что мне даже скучно с ним стало.
Много было пролито слез, и женских и даже мужских. Но некоторые в недоумении наблюдали за сухими глазами матери, Ольги Павловны.
— Бесчувственная она, что ли, — думали они, потому, что не могли знать, что творилось у нее в душе.
Будто каменная вошла в свою опустевшую квартиру, где на кухонном столе в трехлитровой банке стоял букет полуоблетевших дельфиниумов — последняя весточка от сына. Ни мужа, ни дочери дома не было. Для того, чтобы хоть чем-то себя занять, она решила навестить в госпитале спасенного сыном мальчика.
Как и все в этом городке, госпиталь располагался буквально по соседству. Она прошла в почти пустую палату, где на большой кровати едва угадывался контур разметавшегося в горячечном бреду ребенка. Внезапно он открыл показавшиеся ей огромными свои васильковые глаза, протянул к ней тоненькие ручонки и прошептал:
— Мама, наконец, ты пришла. Почему тебя так долго не было?
И тут слезы, которых так долго не было, хлынули из глаз Ольги Павловны.
— Сыночек мой, я тебя больше никогда не оставлю! — повторяла она сквозь рыдания снова и снова.
Подошедший военный врач, потому что не военных в городке не было, напрасно пытался ей объяснить, что ребенок просто бредит. У него крупозное воспаление легких и температура за сорок. Поэтому он принял Ольгу Павловну за свою покойную мать, тело которой так и не нашли.
Решение усыновить осиротевшего ребенка пришло к ней в одно мгновение и больше уже не оставляло ее.
«Атомное» озеро
Сорок лет спустя. Опять август и та же казахстанская степь. Широкая хорошо сохранившаяся, хоть и далеко не новая бетонка мягко шурша стелется под колесами дорого внедорожника. За рулем красивый мужчина слегка за сорок с тщательно ухоженной бородкой и депутатским значком российского триколора в лацкане импортного пиджака. Мужчина без конца разговаривает по мобильникам, которых у него сразу несколько. Рядом с ним на переднем сиденье сидит маленькая седая женщина с черной шалью на голове. Она молчит, и только изредка на мужчину поглядывает. Так может смотреть на сына только любящая мать, которой все в своем мальчике нравится. И как он разговаривает с разными людьми: то по-дружески, то с глубоким уважением, а то с нескрываемой симпатией. И всегда в нем чувствуется ум и глубокое знание психологии человека, с которым он беседует.
А потом и она глубоко о чем-то задумывается.
— Вот, я и еду к тебе сынок. Скоро свидимся. Сколько лет прошло? И не сосчитать. Не знаю, как бы жизнь моя дальше повернулась, если бы ты не оставил вместо себя живую весточку. Братца своего тобой спасенного. На первых порах забота о нем отвлекала меня от тяжких мыслей. А потом опять, как навалилось… Я чувствовала, как одна за другой рвутся нити, связывающие меня с военным городком и со всей здешней жизнью. Мне настолько остро не хватало тебя, что, просыпаясь по ночам, я долго и молча ревела в подушку. Осознание того, что муж все эти годы изменял мне пришло сразу, но против ожидания, не очень меня опечалило. Может быть, потому, что после того, что я пережила, меня уже ничто не могло поразить так же сильно, а может быть еще и потому, что где-то в глубине души, я предчувствовала, что может случиться нечто подобное. Но сейчас, когда это произошло, я восприняла случившееся почти как должное. Спать я стала в детской в твоей кровати и Анатолий принял это почти нормально. Вообще, после всей этой истории муж пытался несколько раз объясниться, но я каждый раз останавливала его. О чем новом он мог рассказать? Живое свидетельство его неверности мирно сопело рядышком в своей детской кроватке. Но малыш, разумеется, был абсолютно ни в чем не виноват. А мы, взрослые, должны были разбираться сами. Во всяком случае, Анатолий никогда больше не мог претендовать на то, чтобы считать себя главой семьи. Да ведь и прежде, как любила говорить наша многомудрая не по годам дочь, моральным авторитетом в семье была я. Стало быть мне и следовало принимать решение за себя и за всех.
Стала я думать, как же дальше жить. У Анатолия выбора не было — ему оставалось служить еще несколько лет. Зато выбор был у меня. Неужто, думала я, в неполных сорок лет жизнь заканчивается? У каждого должен быть свой путь… А у меня? Конечно, это математика! В первый год я стала налаживать прерванные много лет назад связи с бывшим своим учителем. Он меня вспомнил, хотя и старенький уже был, и давно вышел на пенсию. Учитель помог мне восстановиться в аспирантуре, разумеется, уже заочной. Через год я все минимумы экстерном сдала, еще через два кандидатскую диссертацию защитила.
Ах, как на первых порах, мне было трудно! За полтора десятка лет, я не только растеряла свои способности, но и просто разучилась думать, как положено профессиональному математику. Мои мысли были корявые и, понимая это, мне не раз хотелось бросить все и разреветься как девчонке. И каждый раз я вспоминала тебя, мой мальчик! Думая о том, каково было
