за что не поверила, если бы Валентина не просила побыть у них дома, пока муж ее не угомонится и не уснет.
— Ну и как?
— Сначала помогало, а потом он привык и стало еще хуже.
— Он, что, и тебя бил? — воскликнул Валерка и почувствовал, как у него непроизвольно сжались кулаки.
— Да нет, меня он и пальцем не тронул… Понимаешь, она у него все равно, как заложница. Правда, любит он ее, но что из этого? Ревнует. Она только здесь на работу пошла, а то он ее из дома никуда не выпускал. Ни в кино, ни в гости к кому. Вот, только со мной она подружилась, и то, случайно.
— Прямо домострой какой-то. Почему же она не разведется?
— Куда же она пойдет? Это с двумя-то детьми. Ведь у нее ни профессии, ни дома. Взял он ее замуж в восемнадцать лет, едва 10 классов успела закончить. Жила она в деревне. Приехал в отпуск к своим родителям — дома их в деревне рядом стояли — капитан, летчик и забрал ее с собой. Если бы знала, говорит, тогда, что так будет. Вздыхает и плачет. Да, если бы знала… Ведь он ее прямо тиранит. Никак предохраняться не велит, а она без конца аборты вынуждена делать, болеет. Она сама говорит: «Жизнь моя кончена». Это в 33-то года. А дети, дети тут причем? Что они думают при таком-то зверстве и какими они вырастут при таком отце?
— А со стороны ни за что не подумаешь, что у Тани такой отец.
— Таня девочка способная и умница, красивая девочка. Ведь у нее отец и мать — красивые люди. И гордая, как же ей признаться в этом. Но ты представь себе, что она должна переживать. Ну, хорошо, маленькая была — не понимала, а теперь она взрослая, невеста почти. Ведь это же так важно — отношения в семье, между родителями. А какой у нее пример?
— Мама, но ведь я же не знал этого раньше…
— А я и не виню тебя в этом. Конечно, уже все равно. Для Тани все равно, как ты относишься к ней, а для тебя — нет. Ей уже не ты, а кто-то другой помогать должен.
— Мам, а ты с Наташкой об этом разговаривала?
— Да разговаривала. У нее на это один ответ: это их дело, пусть они сами в этом и разбираются.
Валерка вдруг почувствовал такую нежность и такую жалость к этой уже почти чужой девочке, какой он никогда не испытывал, когда видел улыбку, обращенную к нему и держал ее ладонь в своей руке. И вот только сейчас он понял, что уже никогда не сможет забыть ее до конца. И что эта боль и эта нежность, также останутся с ним навсегда.
— Ах, если бы я знал раньше! — повторил он про себя.
Оставшись один, Валерка достал из ящика письменного стола знакомую тетрадь и развернул, не глядя: «И взявшись за руки, они начали подниматься все выше и выше. А с земли казалось, будто две большие красивые птицы согласно плывут в бесконечном просторе неба».
Повторил про себя: «Две большие красивые птицы». Нет, к черту все это!
Валерка зашвырнул тетрадь обратно в ящик. Заходил по комнате быстро. Все: нет ни птиц, ни полетов. А вот что правда: «По выходным он напивается, орет на детей и начинает насиловать жену».
— Ты думаешь, тогда Таня в гости к нам приходила? Она о помощи моей прибегала просить, в слезах, чтобы успокоить отца изверга…
В ту ночь он долго не мог уснуть. Все ворочался, а сон никак не приходил. Все успокоилось, когда наступило утро. Утро его последнего дня.
Валерку хоронил весь военный городок на кладбище одноименной железнодорожной станции и расположенного при ней русско-казахского селения. Своего кладбища в городке не было. Люди в нем жили молодые и умирали редко. А в случае катастрофы или другого несчастного случая родственники погибшего, как правило, увозили на родину.
Валерку хоронили посреди степи, потому, что он любил ее и здесь была его родина. Встречающиеся бабки торопливо крестились и спрашивали жадным шепотом:
— Кого везут-то?
— Парень один помер.
— Офицер?
— Да, нет, школьник еще. Давеча лодка на реке перевернулась, там много народу было, а нашли только этого с ребенком. Мальчишку-то откачали, а этот так и помер. Доктора говорят: сердце не выдержало.
— Господи, несчастье-то какое!
— А с лица-то он черный какой! Я думала старик.
— Молоденький, говорю, парнишка. Семнадцати еще не было.
Тяжело вздыхают старухи, а чья-то словоохотливая родственница тяжелой рысцой догоняет ушедшую колонну.
Слухи, слухи ползут по городку, страшные, почти нереальные. В это не хочется верить, но людей то нет — ищут.
— Шестеро в лодке из было, а ребятенок — седьмой.
— Таракан, Юрка, значит, лодку весной только купил, дюралевую с мотором.
Они на острове уху из стерлядей варили, день рождения у Таракана был. Ну, и перебрали, видно.
— Конечно, пьяные. Трезвые бы разве утонули?
— А ты пробовал реку ниже пристани переплыть? То-то же. Там и здоровому мужику солоно придется.
— Парень-то этот бросился с пристани спасать и, можно сказать, дважды против течения выплыл, да еще с ребенком на руках.
— Плыл да не доплыл, помер, ведь.
— Доплыл, тебе говорят. Мне Черкашин рассказывал. Они в тот день с Иваном Степанычем на даче были. Спускаются они к роднику, а он лежит. У самого берега. И мальчишка у него в руке. Начали они, когда их вытащили, мальчишку отцеплять. Да куда там. Вцепился как клещами. Все плечо у пацана синее.
— Сильный, видать, был парень. На одной руке реку переплыл и спас мальчонку.
— А себе жизнь не сохранил.
— Вот горе родителям…
Черная, черная степь перед глазами у матери, только один гроб красный, и там ее сын.
— Мама, ты знаешь, а я никогда не умру. Потому, что если меня не будет, то куда же это все денется? Я, вот, думал, думал, целый день сегодня думал, и вчера тоже. Мы будем всегда.
— Кто это «мы»?
— Ну я, ты, папа…
— А Наташа?
— Ну, пускай и Наташка, хотя она и вредная.
Он был весь в нее, в ее род, талантом, резкостью черт и некрасивостью. Ее «гадкий утенок», косолапка-малыш, который в последнее время вымахал на голову выше нее. А теперь снова стал маленьким, и теперь уже навсегда. Он мог многого достигнуть в любой области, какую бы ни выбрал, но у него было доброе сердце и слишком ранимая душа. Может быть она сама была виновата
