была слишком белой. — Давай, давай, попробуй.
Я колебался.
Да ладно, это же детская шутка. Не будет меня взрослый человек дурить. Или будет? Между прочим, де Бов еще не отпила.
Да какого дьявола! Я рыцарь, а рыцарю неведом страх!
Зажмурившись, я лизнул ложку. Действительно сахар.
Вот так просто, утром на завтрак.
Кажется, насчет финансовых возможностей чернокнижников я здорово ошибался. Зато теперь я точно знаю, почему люди заключают сделку с дьяволом. Если бы мне кто-то лет десять назад сказал, что за проданную душу полагается сахар, я бы колебался минуты две — решал, просить один мешок или все-таки парочку.
Кстати, а из чего отвар вообще? Ладно, неважно. С сахаром я и сушеные жабьи глаза слопаю.
Печенье было в форме звездочек и полумесяцев.
Вкусное.
С орешками.
Я дожевал, запил подостывшим отваром, смахнул с физиономии налипшие крошки. Хватит, пожалуй, жрать, пока задница к лавке не приклеилась. Я сюда не за этим пришел.
Я с сожалением отодвинул тарелку с печеньем.
— Еще раз прошу прощения за ранний визит, но у меня приказ.
— Да, помню. Докладывай, — де Бов приглашающее махнула рукой — той, в которой держала кружку. — Черт. Разлила.
Она потянулась к лежащей на подоконнике тряпке, не достала и досадливо поморщилась. Тряпка дрогнула, медленно поднялась в воздух и плюхнулась на стол — точно на лужу.
— Ну? Я тебя слушаю.
А. Да. Точно.
— Кхм. Крестьяне жалуются, что дети в лесу пропадают.
— Часто?
— Чаще, чем обычно. Один-два за год — это нормально. А тут за пару месяцев шесть человек. Я поначалу был уверен, что это волки. Поднял людей, те прочесали лес.
— Волков нашли?
— Ну да. Потому я и успокоился. К тому же все вроде бы прекратилось.
— А теперь, значит, опять началось, — де Бов задумчиво выколупывала из печенья орешки и складывала их на край тарелки. Привычка у нее такая, что ли — наковырять еды и мозаику из нее выкладывать?
— Вроде как. Сегодня целая делегация пришла. Помочь просили.
А я не знаю, как. Ненавижу это. Самая дерьмовая штука в жизни — беспомощность, чего бы она ни касалась.
Де Бов закончила с одним печеньем и взяла другое.
— Детали помнишь?
— Деревни разные. Друг от друга далековато. Дни разные, к луне не привязаны, — ну да, я тоже учусь. — Пропадали и мальчики, и девочки. Криков в деревне не слышали, похоже, дети просто уходили, и все.
— А может, действительно уходили? Может, в семьях конфликты были?
— А что, могло не быть? — я удивленно посмотрел на де Бов.
Твою мать, это же семья. Где еще быть конфликтам, как не здесь.
— Я имела в виду, серьезные. Может, их обижали, и они решили сбежать.
Ну я же не сбежал.
— Это как ребенка обижать нужно, чтобы он от теплой печки и миски каши в лес к волкам рванул?
— Я просто предположила. Ты действительно считаешь, что это невозможно?
— Уверен, что да. Обычные крестьянские семьи. Ничего хорошего, конечно, но в деревнях везде так. Тогда бы уже вся детвора скопом бежала.
— Может, родители пили?
— А где не пьют?
Когда мой не-папаша винищем нажирался, свиньи в хлеву в дерьмо зарывались — и ничего, жили.
Де Бов удивленно посмотрела на свои руки, отложила раскуроченное печенье и отряхнула ладони.
— Ладно. Если ты так уверен… Сколько было детям лет? Как они выглядели? Что делали до исчезновения? Откуда пропадали?
— Это действительно важно?
— Пока не знаю. Но, думаю, собирать и анализировать информацию разумнее, чем бегать с воплями по лесу. Черт, как ехать-то не хочется, — де Бов потянулась, изгибая спину, и туника обтянула все, что я еще не успел рассмотреть.
— Куда ехать?
— В деревни же. С родителями беседовать.
— Зачем? Берите допросные записи и читайте.
— Серьезно? У тебя все записано? — де Бов смотрела на меня так, будто я достал из кошеля бриллиант и вручил ей. То-то же! Я как можно равнодушнее пожал плечами.
— Ну да. Порядок есть порядок. Все допросы записываются. Если хотите, я вам их передам.
— Да. Нет! Подожди, я сейчас оденусь, вместе съездим — так быстрее!
Де Бов вымелась из-за стола и резво ускакала в глубину дома. Там что-то загрохотало, громко и мерзко заскрипели дверные петли.
Я откинулся на стену, взял расколупанное печенье — просто из жалости, чтобы добро не пропадало. Надо же чем-то время занять.
Забавная у де Бов туника. Ткань гладкая и тонкая, никогда такую не встречал. Кстати, очень гладкая, да. Если бы де Бов в этой тунике спала, то помяла бы. Значит, спит она в чем-то другом. В рубашке, к примеру. А тунику надела, когда двери пошла открывать. Стоп. И где рубашка? Вот я просыпаюсь, вот встаю, вот беру тунику и натягиваю на рубашку. Поверх. И проще, и быстрее, и задницей не отсвечиваю. А когда я надеваю тунику на голое тело? Именно! Когда рубашки нет!
Я отсалютовал самому себе кружкой.
Теперь я знаю, что де Бов спит голышом. Очень, очень полезная информация.
Куда дети деваются, я понятия не имею, зато тут я на коне.
Глава 10, в которой Марк вразумляет подчиненных
— Что?!
— Не положено. К допросным листам доступ имеют только шериф, его помощник, судьи и иные лица, властью облеченные, — писарь-монах истово таращил глаза. Ни дать ни взять один из тех святых, что отказывались отречься от веры, а потом были сжигаемы, терзаемы львами или утопляемы. Римляне были те еще забавники.
Де Бов вертела головой, переводя взгляд с меня на монаха и обратно.
Я почувствовал, что краснею. Кровь прилила к лицу, и щеки сделались горячими, как печная заслонка.
— Я. Сказал. Неси. Сюда. Листы.
— Никак не могу, милорд. Не имею права, — развел руками писарь и улыбнулся. Этот мудак отказывался выполнить приказ и улыбался.
Я шагнул вперед и сгреб монашка за грудки. Шея у него была рыхлой и дряблой, как задница старухи. Хотелось заорать и треснуть недоделка башкой об стену.
Чертов писарь. Мой приказ не выполняет чертов распроклятый писарь, который должен подпрыгивать, когда я свистну, и падать наземь, когда хлопну в ладоши.
— Я тут право, и я тут закон.
Меня похлопали по руке — той, которой я держал монашка
